ОТРЫВОК ИЗ НЕИЗДАННОЙ РУКОПИСИ,
в котором речь идёт о том, как в охваченном восстанием городке украинские женщины врываются в «кляштор» — католическую обитель:
«— А ну, святые кнуры (хряки), вылазьте-ка из норы! — кричали жёнки. — Мы на вас при солнце подивимся. Но двери оставались закрыты.
— Открывайте! А не то сейчас до святого духа живьём отправим! — и стали кидать в окна зажжённые пучки соломы и сена.
Дверь наконец отворилась, и из здания, озираясь по сторонам, сторожко начали выходить поодиночке ксёндзы и чернецы.
— Сюда, бабоньки! вот они! — кричали женки. — Идите сюда! Акулька!.. Параска!.. Горнина!.. Узнавайте своих святых.
— Вот этот вот! — вскликнула худая молодичка с пылающими как в горячке глазами. — Не добром же он мне запомнился.
— Этот? — переспросила дородная тётка.
— Точно он!..
Наружу показался молодой ксёндз, высокий, но уже изрядно дебелый. Он вышел, понурившись и опустив долу очи. Не успели казаки оглянуться, а уж их женки обступили ксёндза со всех сторон, вмиг ободрали как липку, раздев донага, и завязали ему руки-ноги, чтобы особенно не ерепенился.
— Иди-ка сюда, Акулька! Пусть он тебе поцелует ту цац-ку, которой тогда силой добился, слизень! иди, иди!..
— Господь с вами, тёточки! Что вы меня на этакий срам зовете! Пускай сучку лижет!
— Вот это правда, так правда! Подавайте его сюда! Ну, чего зажурился и на людей не глядишь?! Выбирай любовниц!.. Подымай давай свою пику! — и били его в бритый подбородок так, что клацали челюсти.
— Мы тебе сейчас дадим отведать, каково наших девиц портить! Вот!.. Тащите его к молодому ясеню.
И повлекли всей толпою, подталкивая с боков.
Пилой подрезали на два локтя пенёк, расщепили его секирой и сбоку заколотили клин.
От страху ксендз побелел, как туман, и глаза его заволокло настоящею пеленой. Его схватили за туловище, подняли и усадили на пенек, выбивши разом клин. Нечеловеческий вопль перекрыл весь людской гомон.
— Ну, теперь у тебя пройдет охота чертям служить! — потешались женки, глядя, как он корчится, егозя на пеньке.
— Поддержите его, девоньки! А то ещё упадет, да и оторвётся — чем ему тогда к нам тулиться?! — поддразнивали другие.
А в соседнем месте та самая дородная тётка хозяйничала подле привязанного к столбу чернеца.
— Покрепче, потуже вяжите его, голубчика, да за плечи, а не за пояс — там-то как раз не нужно. Ось так! А теперь вот! — приговаривала она. — Да где же мазница?
Схвативши палку, она тряпкою обмазала грешное тело дегтем и подпалила, так что тот зверем заверещал на весь двор.
— Ничего, ничего, родимый. Поджаришься — вкусней будешь!
Некоторых же просто, не теряя время на выдумки, били до смерти чем ни попадя, — во всей округе кипела людская ненависть и праздновала пир мести…»
Впрочем, точнее сказал об этом тот же историк прошлого века Николай Костомаров; отец его был великороссом, а мать украинкой — так что зрение получалось в этом отношении вполне объёмным. «Южнорусс, — заметил он проницательно, — не мстителен, но злопамятен ради осторожности».
…Страшная сеча у Берестечка оказалась необыкновенно длинна: начавшись со среды Петровок — Петровского летнего поста — 18 червня (июня) по старому юлианскому календарю, она продлилась целых двенадцать дней и окончилась в самое разговенье июня 29-го. Разные историки на несхожие лады оценивают численное соотношение сил, в среднем называя количество польского войска в полторы сотни тысяч, а казаков и их долголетних союзников-предателей крымских татар в полторы или две. Так что налицо было примерное равенство, и вновь не число решало судьбу сражения.
Но здесь вместо прежних письменных свидетельств очевидцев лучше всего взглянуть на события в их поворотный час оком художественной словесности, которая, уважая каждую подлинную подробность, всё-таки способна дать наиболее многомерное изображение.
Вот как рассказал бы о Берестечке писатель доброй старой исторической школы:
ПОД ПЛЯШЕВОЮ.
Гей-гей! насколько видно глазу, раскинулись табором вереницы нагруженных возов, но в них ещё вливаются всё новые и новые. Ревут и рыкают волы, хищно ржут кони, покушаясь ринуться в битву, гукают и бранятся возницы. Мужчины седые и средовеки собираются кучками на подводах и под телегами, гомонят, звучно перекликаясь, и курят трубки. А кое-кто, не тратя даром времени, крепко заснул.
…Вот, раскинув ноги в лаптях, почивает кряжистый человечина с одной левой рукою; не мешают ему ни докучливые мухи, ни нестихающий людской говор. Кто-то, шедши мимо, зацепился за него и смачно выругался: «А ну, подбери уды!» — он и не моргнул. Рядом молодой погонщик, совсем безусый, одетый по-казачьи, в высокой шапке, накрывающей волосы, которые упорно пытаются из-под неё высунуться наружу. Брови тоненькие и длинные, словно девичьи; длинные пушистые ресницы окаймляют тёмно-серые озерки очей. А подымется — стан гнётся легко, как лоза. Он не встревает в чужие разговоры, но ежели кто в него назойливо вперивается — смущенно отводит взгляд; зато подолгу дивится на небо, иссиня-голубое и манящее своей бездонностью, так что заходится сердце, а по воздушному полю резвятся тучки, клокастые и проворные…