— А ну-ка, хлопцы, — распоряжался появившийся невредимым из жерла сечи Спека, сопровождаемый сыном Алексеем, — чего вы уши развесили да слушаете папёжскую музыку?! Крепите-ка друг к дружке снова возы, обсыпайтесь рвами, хороните павших… и чтоб к утру всё тут было чисто, как на току! А шляхту поглубже зарывайте — она на жирных мясах вскормлена, так кабы не было чересчур много вони…
Старший Спека все ещё был без шапки, и седой чуб его, растрепавшийся во время боя, от дождя и пота крепко прилип к голове.
— Соседушки, давайте-ка прежде похороним нашего Степана, — взмолилась пришедшая в себя Настя.
— Давай! — отозвался тот, что третьего дня про купанье хмельного казака в речушке рассказывал. — Только не разом со шляхтой, а то ведь Степан упорный хохол, он и на том свете станет пихать их ногами. Пусть уж один себе почивает.
Выкопали кто чем мог яму. Настя своим платком закрыла соседу очи, чтобы земля их не запорошила; на мгновение все благоговейно склонились над последним прибежищем друга, затем молча засыпали могилу, а несколько поодаль в общей яме зарыли вражьи тела.
Сквозь дождь и приглушенный гомон Насте почудилось, что её кто-то кличет.
— Да тут она, — взаправду отозвался вскоре один из подводчиков.
— Ау! — крикнул знакомый голос, и вот уже Левко с Микитото стоят рядом с ней.
— Ну что, Настюшка, ты не совсем перелякалась в том пекле?
— Да нет, — вздохнула дивчина.
— И «да», то есть, и «нет», как понимать прикажешь?
— А чего ей бояться-то особо? — добавил тот же возчик. — Как порубали нашего Степана, то она так хватила сзади клятого шляхтича, мало что с концами ему голову не оттяпала.
— Ну и мы тоже хлебнули! Когда побегла татарва-то — гетман наш полк поставил отбиваться от ляхов…
— Ой, хлопцы, — вскликиула Настя, — я ведь сразу сама догадалась, что то Богунов полк. И тут уже точно страшно стало так, аж за сердце взяло…
— И не диво: там такое началось, что голова кругом пошла. Донцы, обошед нас, бросились вперед с кличем «За Неча-ая!» и врезались в самую чащу шляхетскую — так что их навряд и половина вернулась; по первый напор они остановили.
— Погоди-ка, Микита, — разглядела наконец его толком Настя, — так и у тебя же ж голова перевязана!
— Э, пустое, якойсь дурный лях, как летел с коня наземь, чуток палашом чиркнул.
— А мы, Настя, по твою душу. Отведём назад, до семей казацкой старшины — там всё-таки поспокойней, а тут прямо как на выгоне.
— Мне бы-то здесь и лучше, — я уж привыкла с ними, как со своими…
— Иди, дивчина, иди, коли там чуток тише, — уговаривали её подводчики, — а то мы правда, будто горох при дороге: кто ни пройдёт, тот и дёрнет.
— Ну, бывайте тогда здоровеньки, — прощалась с ними казачка.
— Это уж как получится, Настёна, — ответил кто-то горькой присказкой, и все вокруг ухмыльнулись уже не так весело, как прежде.
Ночь и туман накрыли Настю и её поводырей; только кое-где месяц прорезал крошево туч и светил людям, прибиравшим поле битвы.
Не вернулся гетман ни на следующий, ни на третий день — захватил его зрадливый хан, а табор тем часом со всех сторон намертво обложили враги.
Настало двенадцатое утро сражения, под великий летний праздник у православных — Петров день. Вновь густою дымкою заволокло все вокруг сверху донизу, аж темно сделалось, только множество костров пробивалось к небу дымом и кое-как освещало табор. Истомлённые и обезсиленные долгим ратным трудом люди грелись около огня, обсушивая сырую одежду и вдыхая запах яств, которые варились в казанах, дразня изголодавшиеся желудки. Кто-то в нетерпении молча жевал хлеб; другие проверяли и точили оружие. Было тихо, хотя невеликий шумок слышался издалека сквозь дым. Но вот около Пляшевой гомон вдруг стал возрастать и усиливаться, словно приближающаяся гроза… и уже посреди табора действительно разразилось будто раскатом грома: «Люди! нет ни одного полковника в таборе — все поутекли!!!» — «Куда сбежали? когда успели?!» — спохватились кругом. Страшная весть не тотчас доходила до сознания: ночью через болота и Пляшевку тайком проложили три гати, и казацкое войско, оставя селян, перешло на другой берег топи.
Поднялся страшный гвалт и крик. Мужики бросились к воде с озверелыми перепуганными лицами, а сзади, почуяв добычу, уже начали просачиваться в табор польские жолнёры. Лишь кое-где последние казаки и посполитые ещё продолжали держаться на месте, как островки посреди морского прилива. На спешенную для охраны сотню, которую Богун оставил по эту сторону гатей для переправы селян, люди враз наперли с неодолимою силой. На краю переправы обозный поставил ещё для острастки толпы пару пушек — по около них закрутился угрожающе мятеж, и орудия пришлось убрать.