— Матусеиька вы моя, да как же вы одни-то здесь будете? — молодичка припала хорошеньким заплаканным личиком к плечу свекрови, обнявши её руками. — До смерти страшно пашей сестре на безлюдье-то…
— Иди с ними, не журыся, доню. Бог подай тебе счастья! — ответила та твёрдо, будто бы поклялась.
В лесу весь вечер напропалую куковала зозуля; кобзарь вновь задел пальцами струны, словно прислушиваясь к её унылой песне, а затем высоким голосом начал выводить заклика-нье:
Не плачь, не плачь, Морозиха, не журыся —
Иди с нами, козаками, мёд-вина напийся…
Солнце высунулось напоследок из-за череды облаков и осветило распевающего слепца, молодайку, склонившую голову ко свекрови, казаков с Настею и всё их наличное добро — четверых коней. Женка встрепенулась, пытаясь согнать с души неотступную свою кручину, и повернулась к гостям:
— Пойдёмте-ка, дорогие мои, до дому, посидим напоследок — когда-то ещё доведется православных побачить!..
За обедом хозяйка спохватилась наконец спросить у другого казака, как его имя и прозвище.
— Да Петро Гаркавый — вот шляхта и справила мне именины! — даже теперь нашёл над чем подшутить парубок.
— А что-то ты не рассказываешь, где сам побывал у Берестечка…
— Ин лучше б вовсе не вспоминать. Правда, в нашем загоне всё до поры было путём, покуда не зачалась та треклятая заваруха около гатей. На людей как дурману напустили! Но мы ещё как-то держались, а у соседей такое закрутилось, что шляхта наконец отрезала всех напрочь от табора. Да и наши-то тоже хороши: одна половина зовёт биться, а другая тикать. Сколько людей в суматохе порубили, никто уже не сочтёт…
Шляхта войсковую казну захватила; коринфского митрополита копьём прокололи — страх что робилось! А там в полон начали забирать, схватили и меня с прочими — да в тот же день нарядили гуртом прибирать поле, ховать побитых. Под утро, как выступили туманы, затеяли мы бежать и переползали через те адовы топи, будто ужи. Кого стража не успела словить — в лесах перепрятываются; а ляхи до сей поры по их душу здесь рыщут.
Поговорили ещё немного, выпили в память полегших по чаше домашней браги и, притомившись, замолкли. Кобзарь сделал пару переборов на бандуре и завёл раздумчивую:
Дозволь мени, мамо, корчму збудуваты,
Чи не прийдет дивчаточка питы та гуляты;
Уси девки прийшлы питы та гуляты, —
А моей милой не пускае маты.
Вечером уже стояли под Острогом и сделали привал около монастыря в лесочке. Долго осматривались настороженно — нет ли где в округе поляков; а потом Петро направился к монастырским вратам, внимательно прислушался, нет ли внутри какой свары, и стукнул костяшками пальцев три раза. Оттуда тотчас отозвались: «Кто пришёл?»
— Филип-пугач, — казачьим присловьем ответил Петро тихо-тихо.
— А сколько вас?
— Три парубка да две жинки. Пустите Христа ради переночевать.
— Погоди! — из-за ворот донесся шорох удаляющихся шагов, но кто-то второй остался выжидать — Гаркавый острым ухом степного воина слышал чуть свистящий звук его дыхания.
Спустя немного времени первый привратник возвратился снова и спросил:
— А где остальные?
— В лесу, с конями.
— Иди, зови! Да пусть гуртом не идут через поле.
…Плотно закрытая калитка чуть приотворилась, и сквозь зазор выглянуло двое чернецов. Тени пришедших поодиночке проскользнули внутрь; коней ввели, пригибая им головы, с завязанными глазами. Изнутри вновь пришедшим высвечивал дорогу монах, по незрячий кобзарь оплошкою зацепился-таки за верею бандурой, и она зазвенела всеми своими струнами.
На дворе один из чернецов завёл странников под навес и сказал, что атамана игумен кличет к себе, а остальным велено идти в трапезную на ужин.
— Нет у нас атамана, все сами по себе. Ну уж давай, что ли, ты, Петро, оставайся около коней, — сказал Левко, в ком его спутники заглазно признали главного среди них. — Как остальные вернутся от стола, то и тебе принесут, или сам туда сходить. А я покуда пойду до отца-настоятеля.
Левко отправился вслед за молчаливым поводырем по каменным коридорам, придерживая рукою ножны ятагана, и стук от его шагов гулко отдавался под сырыми низкими сводами. Шедший впереди монах держал небольшой фонарь, внутри которого мигала тоненькая свеча; смутные тени, порождённые ею, то прятались по углам, то снова выползали наружу, следуя за ними по-за спиною. Наконец остановились подле обитых медью дверей.