Неудивительно, что под гнетом множества подобного разбора доводов, раздававшихся хором со всех сторон, более двенадцати тысяч храмов по всему государству переданы были под использование для более насущных нужд, в числе коих и казацкий
СКИТ ЗАКРЫТ —
а предприимчивый председатель местного колхоза имени Богдана Хмельницкого по фамилии Пастух устроил в нем птице- и кроликоферму. В 1958 году, когда это произошло, достойнее и сдержанней всего отнеслись к случившемуся выселяемые иноки: ведь ещё ровно за три тысячи лет до сей выгонки был сложен псалом, начинающийся скорбным сетованием на то, что черствые душою люди «оскверниша храм святый», превратив его в «овощное хранилище». За протекшие века церковь накопила ни с чем не сравнимый опыт выживания в самых чрезвычайных обстоятельствах — и вновь подтвердила его на наших глазах. На следующий же год другой почаевский скит, уже в одной версте от, самой Лавры, обращён был в прибежище для умалишённых хроников; чуть спустя гостиница для странников посереди обители также сделалась доподлинным сумасшедшим домом — каковым пребывает она и по сей день — но всё-таки сам монастырь выжил.
Не так скоро, по все же опамятовалось и мирское сообщество. Председатель Пастух сгоряча предлагал селянам раскатать древнюю казацкую святыню — деревянную Михайловскую церкву — аки «опиум народа» по бревнышку, по желающих не сыскал. Покуда кролики обживали храмовые палаты, неуемный преобразователь выпрямил речку Пляшевку, осушил часть поля на месте селянской переправы близ урочища Гаек и вознамерился высадить на его благодатном торфе капусту. При первой же вспашке из тела земли показались наружу во множестве казацкие «кистки», черепа, сабли, останки коней, оружия и сбруи. Едва только по соседним селам пронёсся слух о Пастуховых раскопках, набежал стар и млад и принялись подбирать кто что горазд, пытаясь хоть что-то выручить из пасти забвения.
Толки о совершаемом кощунстве достигли наконец и неблизкого Киева, 95-летний старец Ижакевич отыскал спустя почти полвека тоже ещё вполне живого архитектора Леонтовича, и вместе с другими растревоженными людьми им удалось в 1960-м году достучаться в саму Москву. В писательском повременном издании появился возмущенный призыв спасти памятный храм Берестецкой битвы; а год спустя в нём же помещен и немногословный ответ, что-де вопрос рассматривается и будут приняты должные меры. Прошло всего пять лет, и на самом деле бывшие скитские здания переданы были краеведческому музею Ровенской области, который на следующее лето, в 1967-м, открыл в них свое отделение, работающее поныне.
…Сам я узнал об удивительном этом соборе, словно насквозь пронизанном прозрачным склепом с мощами казаков, по видимости вовсе ненароком, случайно — просматривая сплошь патриархальный журнал по совершенно иной, исторически-московской надобности. Чудная заметка о храме-алтаре запала, однако, в память — но воочию взглянуть на него удалось много позже, проезжая мимо в 999 год крещения Руси Владимиром.
Дело было на Великую Субботу — то есть в самый канун Пасхи, выпавший на 18 апреля; но хотя на Волыни уже почти месяц вовсю праздновала возвращение тепла весна, в день приезда откуда-то из стран полунощи принесло могучий снежный заряд, кружившийся по сторонам дороги и временами вовсе накрывавший только что буйно зеленевшую долину Стыри.
Когда мы уже подобрались к самой скитской стене, внутренность за ней была настолько укутана летучим прахом, что и думать нечего стало пытаться делать какие-то снимки, ради чего и был совершен неблизкий поворот с направления, казавшегося тогда основным. Церкви тоже были заперты на замок, по рядом, в бывших кельях удалось-таки отыскать музейного голову, отдыхавшего после предпраздничной уборки.
Он доброхотно провёл по веренице храмов, показал всё, что удалось сохранить от былого живого великолепия, а напоследок пригласил к себе в особную комнатку и предъявил словно бы для опознания большой фотографический портрет. Судя по его изъяснениям, снимок обнаружился вчера внутри каменной тумбы — то есть основания главного Георгиевского престола. Впериваясь сколь возможно упорно, вместе разобрали дарственную надпись в «Почаевский казацкий скит», а под нею и скромный росчерк изображенного — «Кронштадтский протоиерей Иоанн Сергиев»…
Спустя ещё ровно четыре месяца и одну ночь я летел по воздуху на землю полудня; в голове крутились колючие мысли о совсем близкой кромке небытия, неминуемо возникающие в подобных обстоятельствах, сколько к ним ни пытайся привыкнуть. И среди них вдруг выплыло вовсе без приглашения вновь то знакомое лицо с найденной в скиту фотографии, а потом, почти без перехода, я все-таки вспомнил — будто мгновенная вспышка осветила — чем же сам-то связан со случайно попавшимся в стороне от пути Берестечком.