— Как же я мог показать, коли я и сам… не того…
— Несмелый? — подшучивая, спросил Козак Мамай.
— Коли я и сам…
— Не сердитый? — счастливо засмеялась матинка.
— Так они не за тобою в бой пошли? — спросил, поводя рукой вокруг, епископ.
— За ним, за ним! — признательно закричали козаки, что с честью вышли из боя за нежданным своим вожаком.
— Чуешь? — смешливо дернув себя за серьгу, спросил Козак Мамай.
— Чуем! — отвечала за хлопца матинка, перехватывая его взгляд, оттого что сын глаз не сводил с лекаря, который уже хлопотал подле Ярины.
— Вот и выходит, что стал ты сотником, парубче, — торжественно молвил пан полковник, а Михайлику прямо худо сделалось, прямо оторопел от неожиданности, и так ему захотелось, чтоб это было шуткой иль во сне, и он уже искоса посматривал на матинку, взглядом моля о помощи.
— Ну какие из нас сотники?! — чинясь и стесняясь, подбирая губы, заговорила Явдоха и даже покраснела, как дивчинка, затем что сей разговор ей был-таки приятен, и мать повторила еще раз: — Какие из нас сотники, владыко?
— А говорят, ваш хлопчик в бою был сотник сотником!
— Так то ж — в бою! — отозвался Михайлик. — Да и вышло оно все, владыко, ненароком. — И парубок даже руками развел, будто просил прощенья.
— Сам виноват! — захохотал Мамай.
— Гав, гав-гав-гав, — подтвердил Песик Ложка.
— Дело пропащее, — усмехнулся и владыка. — Хочется вам иль не хочется, матинка, а сынок ваш стал уже сотником. Придется благодарить за честь и браться за работу.
— Ну, коли так, владыко… — Явдоха церемонно поклонилась. — Спасибо за честь, люди добрые! — И матинка била челом на четыре стороны.
Повелела и сыну:
— Кланяйся.
Михайлик поклонился в свой черед.
— Ниже! — приказала мама.
И Михайлик отдал поклон ниже:
— Спасибо за честь!
Потом, сам себе дивясь, нежданно крикнул:
— Кашевары, сюда!
Вперед выступил один только старый кухарь Влас Загреба — с большою ложкой, что торчала не из-за голенища, как у всех козаков, а за поясом, до того она была велика.
— Я сам-один остался, — поклонившись сотнику, сказал старик. — А двоих кашеваров убило.
— Возьмите себе в помощь еще четверых!.. — приказал новый сотник и спросил у козаков — Кто пойдет в кашевары?
Когда нашлись охотники, Михайлик велел:
— Чтоб каша была за час готова! С говядиной! Скажите обозному, что новый пан сотник приказал: с говядиной. А то без харча козак — не козак, а кизяк!
— О-го-го! — любуясь прытким парубком, захохотал Мамай.
— Вот это сотник! — дружно рявкнула борозенковская сотня.
А сам пан сотник степенно молвил:
— Да еще передайте обозному, пане Загреба, чтоб дал на мою сотню бочки три меду…
— Оковитой, пане сотник! — подсказали из толпы.
— И оковитой, — повторил Михайлик.
— Вот это сотник! — ахнули козаки.
— А коли не даст?
— Так скажете ему…
— Ребром на крюк! — подсказали из сотни. — Так?
— На крюк! — подтвердил Михайлик.
— Всё скажем, — с почтением поклонился старый кашевар. — Скажем, пане сотник!
— А теперь слушайте меня! — властно обратился к своей сотне Михайлик. — Расседлать коней.
— Но сразу не поить, — тихо подсказала матинка.
— Я сам, мамо, я сам! — шепотом огрызнулся Михайлик. А в голос добавил: — Да не поить, покамест горячи!
— Знаем, пане сотник!
— Потом — на речку: мыться! — велел сотник.
— И сорочки стирать, — тихо подсказала матуся.
— Я сам! — шепотом буркнул сынок. А вслух добавил: — И сорочки стирать!
— Ладно, пане сотник! — отозвались козаки.
— Потом сабли точить. А там поспеет и обед. А там… — И Михайлик, несмелый да робкий, наводил порядок меж Козаков, словно то дело было знакомо ему сызмалу.
На белом камне сидя, поглядывали на новоиспеченного сотника Мамай да Мельхиседек и лукаво перемигивались, точно любуясь родным сыном иль младшим братом.
Обливала светом своих очей Михайлика, опамятовавшись, и раненая панна Ярина, пока хлопотал над нею лекарь, и отводила глаза, и снова жмурилась, когда бросал на нее Михайлик встревоженный взгляд.
Владыка скинул с себя изорванную в бою рясу и остался в одной вышитой сорочке, тоже драной, перемазанной кровью, ибо старика ранили в плечо.
Мамай, тоже весь в крови, вытаскивал из тела стрелы да пули.
— Не берут тебя черти, Мамай, — усмехнулся епископ. — Столько стрел, а ты живой! Да и пули…