А мама сотникова меж тем привязывалась к кому только могла:
— Пан сотник прислал спросить: чего это у тебя, козаче, сорочка грязная?
— Да вчера же, паниматка, в бою…
— А если тебя сегодня убьют! К богу ж надобно в чистой. Грязного в рай не пустят!
— Не убьют меня, матинка!
— Тем паче… как же ты? В нестираной сорочке — к девчатам? Живей на речку! Ну! Ну! А то как увидит, не приведи господь, пан сотник…
— Иду, иду!
А Явдоха, пройдя дальше, уже цеплялась к кашевару:
— Сотник приказал спросить: что это у тебя сегодня соломаха такая жидкая?
— Вы ж и не отведали, паниматка!
— Носом чую.
— Что ж вы чуете, матинка?
— Мука у тебя гречаная?
— А как же!
— Подсушил ее?
— С конопляным семенем, пани.
— Чесноком заправил?
— С солью, пани.
— А фасолю ты положил?
— Фасоли нету…
— И это у тебя соломаха? Ты хотел обдурить самого пана сотника! Но пана сотника нашего, голубь мой сизый, пана сотника не обдуришь.
— Откуда ж пан сотник знает: есть в соломахе фасоля или нет?
— Пан сотник знает все! Гляньте на него!
Михайлик тем временем проверял оружие, а как был наш коваль оружейником умелым, то видели козаки, что и вправду нового сотника не обдуришь, вот и сабли острили без понуждения, и самопалы готовили да набивали исправно, и натягивали тетиву на луках потуже, и наконечники для стрел, разогрев докрасна на костре, кидали, чтоб закалить их, в воду, — и в передышках меж боями не знала ковалева сотня ни минутки покоя.
К тому, как управляется молодой сотник, по-отцовски приглядывались Мамай, Мельхиседек, Романюк и гончар Саливон, который, оставшись в Мирославе без трех своих сыновей-соколов один, осиротев, сразу подался и постарел, и теперь на чужого сына, на Михайлика, поглядывал с нескрываемой любовью.
Мирославские выведчики и соглядатаи еще на рассвете донесли пану полковнику, что первый нынче наскок осаждающих начнется, лишь когда сам Гордий Гордый, Однокрыл, воротится к своему разношерстному войску из не столь уж близкого городка Богуславца, куда пан гетман отправился на поклон к графу Зарембе, посланцу короны польской, что прибыл из Варшавы вчера поутру с какими-то королевскими повелениями.
Назначенный час Однокрылова возвращения уже близился, вот-вот могла грянуть битва, и молоденький сотник заторопился к своим пушкарям, еще с вечера получившим от отца Мельхиседека приказ: разбить ядрами хату, что виднелась там, по ту сторону озера, за узкой его горловиной, не так уж и далеко, в полуверсте (ибо озеро тут, в самом глубоком месте, перетянуто было точно панночка в поясе), и мирославские ядра, конечное дело, могли славно допечь подлипал шляхетских, всю старшину изменников, что на время боев расположилась в той хате, под началом самого гетмана.
— Что там видать? — спросил пан сотник у пушкаря Ушакова, который в подзорную трубу рассматривал тот берег, где собственной его хаты отчего-то нельзя уже было разглядеть за пеленой дыма.
— Людей там съехалось видимо-невидимо, — в тревоге отвечал пушкарь и стал готовить медную пани, нацеливая ее на тот дым.
— Ну, так пора, — сказал сотник, ибо назначенный час приближался.
— Ладно, — пробормотал пушкарь, заколебавшись на короткую, уже последнюю минуту, в течение которой в голове его пронеслась тысяча мыслей…
Авдотья, жена его, с дитем новорожденным, в той, за дымом укрывшейся, хате…
И его ратный долг, который принуждал вот-вот…
И добрый лицедей Прудивус, что клялся найти его семью: помочь, упредить, спасти…
Дошел ли?
Упредил?..
Или… или… Жизнь на том кончается?
Перекрестившись, Ушаков зажмурился и прошептал:
— Своею рукой…
И поднес к затравке зажженный фитиль.
Пушка ударила.
И еще.
И еще…
Бродячие лицедеи, живехоньки-здоровехоньки, перебрались за ночь в беспокойный лагерь однокрыловцев.
Песик Ложка ловко провел их нехожеными стежками — через болота, топи и мочажины, раскинувшиеся по ту сторону Рубайла на много десятков верст.
Тимош Прудивус, в немецкого рейтара переряженный, молча шагал за Ложкой.
Иван Покиван ступал за ним след во след.
Только Данило Пришейкобылехвост плелся позади, скуля и жалуясь на треклятое болото, на войну постылую, на безголовых дурней, что выдумали сию мороку с переходом на ту сторону, в царство кривды, измены и вероломства.
Покиван и Прудивус шли да шли, а Песик Ложка, то и дело оборачиваясь, огрызался на слабодушного пана Данила, рычал на него, скалил зубы, забавно прищуривал глаз, словно насмехаясь над людскими пороками, дикими и непонятными на взгляд любой нормальной собаки.