Спустив с повода своего коня Добряна, Козак свистнул еще раз, конь рванулся и мигом пропал среди трав.
Взяв за руки Михайлика и его маму, Мамай двинулся было за конем.
Но остановился.
И сказал Демиду Пампушке:
— Ты, пане Куча, все ж не забывай: бояться тебе вовеки не только соколов, но и воробьев. Верно, Ложка?
Песик Ложка тявкнул.
— Пугай, пугай! — огрызнулся Пампушка.
— Пугать пуганого? Нет. Судилось тебе погибнуть от птицы.
— От какой же? — торопея под взглядом Козака, спросил пан Куча-Стародупский.
— Доподлинно не знаю — от какой. Быть может, от того же сокола…
И Песик Ложка согласно кивнул головой.
— А то от воробья?
И Песик снова подтвердил Козаковы слова.
— А может, и от курицы даже?
Ложка снова тявкнул.
— Неужто думаешь, что я испугался? — спросил ошарашенный Куча. — Неужто думаешь, что я…
Но кончить не успел.
Подкравшись сзади, Михайлик голосом того самого осиротевшего соколика тоскливо крикнул у пана обозного над самым ухом:
— Каяк! Каяк!
И пан Куча, чуть не окочурившись с перепугу и едва устояв на ногах, поспешно прикрыл пухлой ладонью свою лысину, где уже набрякла от сегодняшнего соколиного клевка здоровенная синяя-пресиняя гуля.
Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе еще не удавалось рассмешить!), все захохотали.
Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлепнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:
— Дубина неотесанная!
А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:
— Прощайте, люди добрые.
— Дай бог тебе счастья, Мамай! — от чистого сердца пожелали ему в ответ.
Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.
Ударил челом и сын ее, и словно варом обдал парубка прощальный взгляд пани Роксоланы.
И наш хлопчина на сей раз не отвернулся.
Он твердо выдержал тот грешный взгляд и, без тени улыбки, сказал шутя — точь-в-точь полубаском пана обозного:
— Параска, отойди!
— Кохайлик?
— Прощай, Парася! — уже своим, обычным, парубоцким голосом и от всего сердца молвил Михайлик и грубо лапнул ее горячее тело.
— И все, Кохайлик? — квелым голоском спросила Роксолана.
— Для тебя — все, — сказал он печально и просто.
— Ты про меня худо не думай, Михайлик, — зашептала пани. — Всем другим — опаска на мою запаску! Кроме тебя… Ну? Ну? Да ну же?
— Я еще тебе приснюсь, — задорно сказал хлопец. — Трижды! Трижды!
— Как?
— Как захочешь… Прощай! — и двинулся, еле ноги от земли отрывая, за Козаком.
И тут же скрылся парубок в зыбком море трав, а Роксолана зашаталась, упала бы, не поддержи ее татарка Патимэ.
На все это злорадно улыбнувшись, за сыном подалась и мама.
— Мы с вами, погодите! — нежданно крикнул вслед Мамаю старый козак Ничипор Кукурик.
И вскочил на одного из Пампушкиных коней.
Вслед за ним очутились в седлах чуть не все козаки, что охраняли Пампушку в том дальнем подорожье из Хороливщины в город Мирослав.
И мигом пропали все они в буйных травах.
Все это случилось так быстро, что пан Демид Пампушка и опомниться не успел, как остался в голой и полной опасностей степи вовсе, почитай, без оружной охраны.
В степи все цвело, как и надлежит в травне-месяце (хотя, кстати сказать, травень — май — тогда по справедливости звался квитнем или цветнем, ибо все в эту пору цветет, а травнем называли месяц трав, нынешний квитень — апрель).
Однако не до трав и не до цветов было обозному Пампушке.
Степь кишела змеями.
И волки там водились.
И дикие коты.
И, что всего страшнее, люди.
В каждом яру могла подстерегать засада: желтожупанники Гордия Однокрыла, гетмана… поляки… а то и татары… грабеж, полон, даже смерть.
На господа сегодня уже надежды не было — после тех перьев.
Да и Роксолана, на мужа неласково глянув, отвернулась.
Ковырнув сапогом жертвенное огнище, где дотлевали ладан и перья, что дымом развеяли чеканные талеры и червончики, заплаченные чумацкому атаману, Демид Пампушка, со страху, со злости, с досады вспомнив, что и он некогда был козаком и человеком, вскочил на своего тяжеленного коня, чтобы догнать, остановить и вернуть козаков охраны, которые бросили пана с его челядниками посреди страшной степи, он уж и саблю выхватил, и тронул коня, но… ступак его, заржав, с места двинуться не мог.
Он прядал ушами, рвался вперед, но не в силах был отделиться от других коней, — их там кто-то украдкой (уж не Козак ли Мамай?) сплел вместе гривами.