Туда тянулся взглядом и Пилип.
Там где-то, на западе, в Нормандии, в Руане, была и его матушка, которую вспомнил в тот миг.
Там где-то лежала его далекая отчизна, куда путь ему был судьбою заказан.
Он даже зажмурился, подумав о своем Париже.
Вот лиловые марева Сены…
Новенькая церковь Сорбонны, рядом с которой жил, пока учился в Париже…
Шальная девчонка, что вскружила ему голову, тогда еще… давно… до мимолетной встречи с Кармелой…
И вдруг ее взгляд блеснул, засиял перед ним…
И вдруг страшно закричал Михайлик:
— Огонь! Огонь!
И до того он громко своим басом заорал в степи, пустопорожней и немой, что даже господь бог на небесах проснулся.
— Опять горит где-то фигура, — сонно сказал он. — Снова спать не дают, анафемы!
— Господи боже ты мой! Так это ж сызнова — война! — И святому Петру уже и спать расхотелось. — То вся Европа воевала полных тридцать лет. То голландцы с англичанами сцепились. То шведы и поляки никак поладить не могли. А тут…
— Война, — ворчал господь. — Все войны да войны… чисто бешеные псы! И зачем только я их наплодил! — И бог, уткнувшись в темную складку тучи, захрапел безмятежно.
Но святому Петру не спалось.
Одолевали невеселые мысли.
И он глядел в ту сторону, где одна за другой занимались в степи сторожевые фигуры — первые знаки новой войны.
— Огонь! — взывал Михайлик.
А огонь, огонь буйный и зловещий, и впрямь рвался в небо с дальнего кургана, на котором высилась соседняя фигура, и там, за краем неба, дальше и дальше, еще да еще.
Степь оживала.
— Огонь! — крикнул и Пилип-с-Конопель.
— Война таки… опять! — вздохнула и Михайликова матинка, зная, что не минет она, проклятая, на сей раз и единственного сына ее, ибо войны, как справедливо сказал некогда Гораций, — войны ненавистны матерям.
Не успели наши путники опомниться, как Пилип-с-Конопель, исполняя козацкую службу, уже высек огонь и мигом подпалил славно вываренную в крепкой селитре кудель.
Пламя вмиг охватило смоляные бочки, загудело, завыло, облизало черное небо, вспугнуло всю птицу, и воронье, почуяв близкую поживу войны, закружилось над зыбким огненным столбом.
Фигура пылала, и на том дозорная служба при ней кончилась, а трем козакам надо было поспешать к родной матери — далекой за порогами Сечи.
И Пилип, и старик Гордиенко, и тот долговязый кинулись к стреноженным коням, что паслись неподалеку.
Принялись седлать своих и Мамай с товарищами.
Явдоха, мама, наскоро увязывала харчи и куховарский припас.
Михайлик помогал ей.
А Пилип-с-Конопель, подбежав к Козаку, спросил:
— Кто с кем воюет?
— Самозваный гетман Гордий Гордый, — отвечал Мамай, и его высокая левая бровь поднялась еще выше, и дернулся, распушился ус, и, озаренный пламенем, он казался рыжим, даже красным. — Воюет гетман Однокрыл.
— Но с кем?
— С нами. С ним и с ним. И с нею, с Ковалевой матинкой. С тобою, хлопче. С Украиной.
— Нарушил-таки присягу, — сердито буркнула Явдоха.
— Что за присягу? — спросил Пилип.
— Переяславскую, — сказал Михайлик.
— Нарушил, стервец собачий! — И Мамай — он потянул из чубука, но люлька, проклятая, погасла, — взъярился, люто сверкнул оком, а мы подумали: никто и не ждал в сем сюжете ни войны, ни крови, хотелось — повести легкой, веселой, но как же пойдет все теперь, если, как всегда нежданно, грянула война?
Острое и забавное — на трагическом фоне очередной войны? Веселость в часы скорби? Шутки — в травах, забрызганных кровью?
Пускай и так…
Именно так.
Тарас Григорьевич Шевченко говорил же когда-то про неисправимых своих земляков, что не могут они не прошить порой и самую суровую материю хотя бы едва заметной шуткой: «Земляк мой, случается, — ненароком, конечно, — и в потрясающий финал «Гамлета», что ли… ввернет такое словцо, что и сквозь слезы улыбнешься…»
И этот смех сквозь слезы — в годину бедствий, в лихолетье, смех, от коего легче дышится в тяжкий час, смех, который помогает отбиваться от ворога, шутка и острое слово, и насмешка над супостатом, и хохот, когда «бьют лихом об землю», когда и само горе смеется, всегда и всюду смех: веселый и горький, добродушный или ядовитый, но смех, но шутка — даже в печали, — не это ли на протяжении столетий стало в жизни Украины чуть не главной приметой ее национального характера? — так, может, и теперь не будет большим грехом показать нечто чудное, острое на трагическом фоне грянувшей войны, которой никак не ждали мы с вами в сей миг…