— Хо-хо-хо! — тоненько, словно престарелая пани, захихикал пан Хивря.
— Так и напишем его царскому величеству?! — вскричал и Пампушка, начисто лишенный запорожского юмора. — Жаба титьки даст? Я слов таких не подпишу!
— Подпишем и без тебя, — усмехнулся епископ.
— Это ж не ваша забота: вы — архиерей, а не атаман!
— Архиерей, волей народа, снова был вынужден стать мирославским полковником.
— Нешто перевелись на свете настоящие козаки? — спросил Пампушка, выпячивая живот.
— Ты — про себя? — спросил епископ.
Все захохотали, а Пампушка-Куча, видя опасность положения, сказал:
— Никто не захочет воевать под водительством чернеца!
— Никто? — спросил владыка. И, помолчав, сказал — Ну, коли так… — и поклонился раде — Я прошу мир уволить меня от ратных забот.
— Как-как? — не расслышав, удивленно спросил кто-то по ту сторону окна.
— Возьмите у меня пернач. — И владыка не спеша переложил на край стола знак своей полковничьей власти.
— Не возьмем, — строго сказал кто-то в покоях.
— Не возьмем! — закричал и тысячеголосый майдан.
— Я ведь немощный старый монах… — начал было архиерей, но его прервали голоса в покоях и на майдане:
— В воду его, старого!
— Сору ему на голову!
— Киями его, собаку!
— Киями, чтоб не артачился!..
И это было самым высшим знаком любви и почтения к бывшему запорожскому полковнику Миколе Гармашу, знаком всенародного доверия к его душевной чистоте, к ратным талантам, ко всему доброму, что было у их духовного отца, снова ныне вставшего на защиту правого дела.
— Возьми пернач! — велел ему цехмистр гончаров Саливон Глек. — Мир просит.
И полковник снова взял пернач — знак своей власти.
На три стороны поклонился, ибо на четвертой никого не было: на стене висел гравированный в Лондоне портрет покойного Богдана Хмеля.
— Кланяется миру, — сказали за окном.
И весь майдан ожил.
И, как на Сечи, цветистыми птицами взлетели вверх шапки да шлыки.
А в глазах старого архиерея любовь и доверие народа вызвали слезу: как ни высоко стоял он над людьми, чистоту сердца сохранил навеки, хотя и не вспоминал никогда известных слов апостола Павла: «Omnia munda mundis», то есть что-то вроде: «Для чистых — все чисто».
Старик прислушивался к гомону.
Но гомон тот сразу стал угасать.
— Да поможет нам вечная мудрость… — начал было архиерей, но умолк: вдалеке снова заухали пушки, и грохот дальнего боя отчетливо послышался тут. — Поди да узнай — что там опять приключилось? — велел епископ келейнику, куцему бородатому монашку в рыженькой линялой рясе, и тот, еле двигая здоровенными чеботами, тихо исчез за дверью, а все молчали, потрясенные, ибо никто не ожидал, чтобы тот треклятый живодер, Однокрыл, отважился наступать в клечальную[12] субботу, в канун троицына дня.
Думками все понеслись к тому месту, где все громче и громче ухали пушки, к северному входу в Долину, а иные воины поспешно вышли с явным желанием поскорее добраться туда.
Стало меньше народа и на Соборном майдане, там, за окнами.
А пан Демнд тем временем молча думал о чем-то своем, не сводя рачьих буркал с отца Мельхиседека.
Пана Кучу, давно уже ставшего потаенным католиком, — а их в ту пору немало было меж украинскими вельможами и магнатами, — епископ раздражал своей непримиримостью к отступникам народа и православной веры, к изменникам отчизны, своим непоказным правдолюбием, своими козацкими повадками, которые и по сей день давали себя знать. А пуще всего возненавидел пан Куча епископа Мельхиседека за то, что сей проклятущий черноризец, покамест пан обозный ездил в Стародупку справлять свою свадьбу с Роксоланом, принял на себя обязанности военачальника, ибо мирославский полковник пан Косюра-Черный переметнулся к Однокрылу за день или за два до начала этой войны и бежал из Мирослава, — хотя власть военную, ясное дело, и в городе и по всей Долине должен был взять в свои руки именно он, Демид Пампушка-Стародупский, как то и надлежало полковому обозному, да еще такому богатому, как он.
Бог его знает, на что Пампушка уповал (не на сожженную ли в степи кучу ладана), но пану обозному почему-то казалось, что все им задуманное свершится быстро и легко: и зарытые где-то там мирославские клады сразу отдадутся ему в руки, и полковником он станет (а было это тогда никак не меньше чина нынешнего маршала), и гетманом — без мешканья и проволочки, — и вот теперь, когда не сразу все получалось как надо, Пампушке хотелось хоть немножко поколебать уважение к слуге господнему, епископу Мельхиседеку, еще и потому хотелось, что он его просто боялся: ведь этот бывший запорожец становился порой буен и грозен, как ревущая весенняя вода.
12