Между тем больной дочери графа пребывание в Москве стало невыносимо. Чужие люди, постоянно ее окружающие, частые осмотры докторов, горькие, опротивевшие лекарства и недостаток вольной деревенской свободы напоминали больной ее родную деревню, родной дом, знакомые лица, теплое, испытанное ею участие к ее положению друзей и знакомых дома. Все это вместе побудило страдалицу обратиться с просьбой к отцу и матери увезти ее в Малороссию. Уступая просьбе своей дочери, отец и мать обратились за советом к лечившим больную врачам, как им поступить ввиду желания больной и могут ли они рассчитывать, что обратное путешествие на родину не повредит еще более здоровью их дочери? Получив дозволение от врачей, совершенно согласно с общим желанием семьи, графиня вместе со своей дочерью собралась ехать в свое имение, между тем как граф остался в Москве стеречь приезд Шарко. Прощаясь со своей супругой и дочерью, граф взял с первой слово тотчас же ехать в Москву обратно с больной, как только будет от него получена телеграмма о том, что Шарко едет из Парижа в нашу древнюю столицу.
Таким образом, вся до сих пор рассказанная нами история болезни дочери графа Капниста не оставляет никакого сомнения в том, что болезнь молодой девушки была весьма серьезна и что самые знаменитые врачи наши, определяя болезнь эту, признавали вместе с тем и всю ее неподатливость медицине.
Легко себе представить горе и страдание родителей, перед глазами которых постепенно изо дня в день ухудшалось здоровье их любимой дочери, а вместе с этим со дня на день умалялась и их надежда на ее выздоровление. Испытав все средства, какие только возможно было испытать людям со средствами для облегчения страдалицы-дочери, и не видя никакой помощи, выслушивая везде и от всех врачей грустные заявления о том, что болезнь весьма серьезна, что едва ли она излечима, они, естественно, приходили к убеждению, что рано ли, поздно ли, а они должны расстаться со своей дорогой дочерью, и безотрадная тоска давила их сердце. Вот что, между прочим, писал граф своим родным, изображая в письме свое собственное горе при виде страдания больной: «Представьте себе то мое положение, в котором я находился, выслушивая от врачей их безотрадные речи о настоящем и будущем нашей дорогой больной; представьте себе, что я в это время перечувствовал и сколько потратил! Тринадцать месяцев грызло меня горе, тринадцать месяцев я должен был приучать себя к мысли, что смерть — лучший и неизбежный исход для несчастной страдалицы, которую я так люблю» (Таврические Епархиальные Ведомости. № 13, стр.723).
Но в то самое время, когда были, по-видимому, истощены все средства для облегчения больной, когда у одра страдалицы все искусство современной медицины, открыто сознавая свое бессилие, опускало руки, когда по понятию всех лечивших больную, а также по понятию самих отца и матери смерть тихими, но тем не менее твердыми шагами подходила к ее страдальческой постели, явилась на помощь неведомая, непостижимая сила, пред проявлением которой все, что только узрело это проявление, сознало все свое бессилие. Впрочем, не предупреждая событий, станем рассказывать по порядку.
Чудесное исцеление больной
Напутствуемая благопожеланиями отца, больная дочь вместе со своей матерью отправилась из Москвы в Малороссию, в свое имение. В своей родной деревне она была встречена старыми друзьями, преданной прислугой, которые употребляли все возможные старания со своей стороны, чтобы тем или другим услужить больной и доставить ей возможное в ее положении развлечение. 21 февраля 1881 г. в доме были гости. Шла непринужденная дружеская беседа. В то самое время, когда, по-видимому, и сама больная, забыв свое тяжелое положение, поддалась общему настроению мирной и тихой беседы, получена была телеграмма из Москвы от отца, призывающего ее ехать обратно в столицу для свидания с Шарко, который был на пути из Парижа в Москву. Нельзя сказать, чтобы подобное известие обрадовало страдалицу. Краткие строки телеграммы напомнили ей опять ее тяжелое положение, а вместе с этим впереди далекую утомительную дорогу в вагоне, так давно знакомые лица докторов, беспечные физиономии гостинной прислуги, склянки, сигнатурки и на первом плане Шарко, который Бог знает что скажет, как определит болезнь, не отнимет ли последней надежды на выздоровление, которая еще теплилась в молодом сердце девушки. Не взгрустнуть было невозможно. Слезы показались на глазах больной. Между тем, мать, верная слову, данному мужу, ушла во внутренние комнаты дома, чтобы похлопотать о приготовлении в путь. Привыкшая в последний год болезни своей дочери всегда быть наготове, она при пособии своей прислуги наскоро уложила вещи и, доканчивая последние сборы, позвала к себе больную. Оставшись наедине с нею, она, указывая на фамильный образ Божией Матери, который стоял между другими образами в киоте, сказала: «Маша, мы едем завтра в Москву, возьми, дорогая моя, образ Божией Матери, почисти Ее ризу (чистить ризу иконы было в обычае семейства в то время, когда собирались о чем‑либо особенно помолиться перед ней) и покрепче помолись перед нашей Заступницей. Путь нам предстоит длинный, и дело серьезное. Проси, пусть поможет нам благополучно совершить путь и вразумить врачей облегчить болезнь твою». Беспрекословно исполняя желание матери, покорная дочь с благоговением взяла образ и крепко задумалась перед ним. Перед ее воображением быстро пролетели все печальные события прошлого года: тяжелая болезнь, горе отца и матери, их слезы и их постоянные беспокойства о ее судьбе, все бессилие врачей, не принесших ей никакого облегчения. «Неужели же вечное калекство, вечные страдания?.. — думала страдалица, — а между тем не далее как в следующей комнате здоровые друзья мои, не знающие моей тоски и сильных болей, ведут мирную и беззаботную беседу». И прилив самого горячего желания быть здоровой, быть как люди, наполнил сердце молодой девушки, заставил ее крепко обнять снятый образ и в горячей молитве к Царице Небесной, Заступнице всех скорбящих и обремененных, искать той защиты и помощи, которой не могли дать ей люди.