— А когда дрова-от разгорятся, нехристи норовят поднять кто руку, кто ногу, а кто и вовсе встает во весь рост, — он поддернул носом. — И текут они грязью, ажник поленья под ними пыхом пыхают.
— Это с них жир топится, они ж любят хлебать все жирное да сальное, — сказал воевода не оборачиваясь. — Как только он вытопится, так их начинает наизнанку выворачивать, опорожнелых да поджаренных.
— Не-е, дядька воевода, мне тятька сказывал, что это у них жилы натягиваются, как на луках, а потом лопаются, оттого поганые плашмя падают.
— Тако-ж и это, жилы-от перегорают и рвутся, — не стал спорить старый ратник, затем указал пальцем на дым, поднявшийся над лесом. — А ну поглядь с под чела, что тама, не загорелся ли сосновый бор? С этих нехристей станется, ужо всю округу испоганили.
Отрок оперся руками об ограждение и подался вперед, прищуривая глаза, небольшая сабелька, выкованная по его руке, стукнула ножнами по бревну, звякнул и засапожный нож с деревянной рукояткой. Он долго не шевелился, морща лоб и напрягая спину, из-за голенищ сапог показались концы посконных портов, пожеванные под коленками. Наконец отрок повернулся к воеводе и похлопал синими глазами, сгоняя с них накопившуюся от напряжения влагу:
— Это не дым, воевода Федор Савельевич.
— А чему там быть по твоему? — приподнял тот брови.
— Это пыль, — отрок сглотнул слюну. — Густая и рыжая.
— Вот те на… — всплеснул было руками воевода и осекся, черты лица стали медленно каменеть. Он выдавил из себя хриплым голосом, — Дождались, смалявые огаряне, себе подмоги, видать, к нам Батыга завернул, Чагонизов внук. Гуюку-то наша крепость оказалась не по зубам, и Себядяй умом послабел.
Отрок принялся от волнения бегать пальцами по кафтану со стоячим воротником, словно нащупывая на нем байдану, снятую перед этим. Воевода, заметив его беспокойство, напустил на себя грозный вид и громко сказал:
— Поспеши-ка ты, Торопка, за тысяцким Вяткой, он как раз налаживал самострелы вон за той глухой вежей, да напомни тысяцкому Латыне, чтобы дослал отряд ратников к воротной башне с напольной стороны, — огладив бороду руками добавил. — А потом скачи к княгине Марьи Дмитриевне, пускай сзывает совет мужей города, пришла пора определяться с обстоянием.
— Грядет сеча великая, так, воевода Федор Савельевич? — зазвенел отрок голосом, будто тетивой. — Я тятьке тоже накажу, чтобы к брани готовился.
— Тятьке своему молвишь опосля, — нахмурился Радыня. — Исполняй пока, что велено.
За ночь горожане успели натащить к взбегам камней с бревнами, натопить котлы смолы и пополнить запасы ратников мунгальскими стрелами и дротиками, собранными большей частью с крыш и выдернутыми из стен истоб. Своя лучина, годная под наконечники, с тонкими стволами молодых деревьев под копья, давно закончились, а до леса и до реки с крепким камышом уже никто не решался добраться. По берегам и вдоль стен носились отряды ордынцев, не устававших завывать по звериному, пускавших тучи стрел с горящей берестой и паклей. Всем стало ясно, пришло время рубить домовины и готовиться к судьбине, надежда на избавление, не покидавшая козлян всю весну, уступила место душевной твердости и готовности отдать жизнь за дом и за свободу.
Беспокойство вызывали лишь немощные старики, женщины и дети, которых успели не всех вывести за пределы города, но деды и бабки отказались покидать углы, они заготовили щепы, чтобы подпалить ее в нужный момент и сгореть вместе с добром. Женщины поголовно вошли в ряды защитников, кто трудился на подсобных работах, кто стоял на пряслах с луком и острым ножом, а дети постарше были при них. Монахи тоже сняли высокие клобуки с лентами, подпоясали рясы веревками и взяли в руки мечи, секиры и сулицы, цепочки их потянулись к взбегам в разных концах крепости, так-же поступили купцы и ремесленный люд. Никто не забыл про подземную пещеру, расчищенную монахами вместе с ратниками до выхода ее на поверность, но теперь оставление крепости без должного отпора врагу посчиталось бы позором, вот почему уход из родного дома был отложен на крайний случай, если он кому-то выпадет. И развязка не заставила себя ждать.
Утренняя заря окрасила в розовые тона край небосвода, чистого и голубого за много дней обстояния, выткала тонкими золотыми нитями на нем замысловатые узоры и начала бледнеть, уступая мощному напору утренних лучей, вырвавшихся из-за стены леса. Ночная прохлада пришла в движение, перемежаясь с теплыми потоками воздуха, заструившимися от начавших прогреваться стен и от воды, отразившей удар лучей. Вятка стоял на верхнем прясле проездной башни, он вдохнул полной грудью букет запахов, настоянный на цветах и травах, на лице расцвела радость от наступления нового дня и оттого, что уши пока не заложил назойливый свист ордынских стрел. Напружив молодое тело, требующее активной жизни, он легко взобрался на смотровую площадку под крышей, откуда посад и равнина по правому берегу Жиздры были как на ладони. Все пространство перед лесом было утыкано островерхими юртами, возле которых копошились ордынские всадники, готовясь начать очередной штурм стен крепости, между ними носились десятники и сотники, отдавая каркающие команды. К пологому холму сбоку равнины приближалась кучка конных мунгал со знаменосцами и телохранителями, их уже ждали шаманы, кривлявшиеся под перестуки бубнов.