Воевода спустился по взбегам на землю, пошел навстречу поезду, переступая через трупы мунгал и сторонясь табуна обезумевших лошадей, продолжавших искать выход из западни, с хрустом ломавших копытами кости недавних седоков. На узком пространстве бабы и старики искали, несмотря на опустившуюся темень, козельских воев и относили их к подводам, отряжая раненых на подворье детинца, где хлопотали знахарки с ведунами, прикладывавшие к ранам вместе с тысячелистником кипрей, подорожник и листья сушеной пыжмы. Мертвых отроки увозили на отпевание во дворе церкви Параскевы Пятницы, помогала всем кучка княжьих кметей, оборонявших подходы к детинцу. Хоронили воев без проводов по вятскому обычаю, прикрывая тела убитых грубыми холстинами и опуская в могилы за церковным двором в ратном облачении.
Сам погост находился на напольной возвышенности между городком и домами посадских, туда вела дорога, выбегавшая из проездной башни и по мосту через Другуску. Его истоптала конями ненасытная орда, забросала могилы предков обглоданными костями, затопила испражнениями, запах от которых, доносимый ветрами, дурманил головы козлянам, заставляя утыкаться носами в воротники фофудий, удесятеряя мысли о жестоком отмщении. Ведь до обстояния то место представляло из себя сад с плодовыми деревьями и цветущим духовитым кустарником. Такого порушения вековых обычаев горожане не помнили, поэтому и слез вытекало самую малость, их сушила праведная ярость, зревшая с каждым днем все круче.
К Вятке по мере его продвижения навстречу поезду прибивались новые ратники, снятые с прясел слухом о вече на подворье детинца. О том что предстоящая сеча могла оказаться последней, знали все козляне от мала до велика без огласки ее тиунами, старики со старухами обряжались в чистые одежды, бабы и девки с молодыми мужиками и подростками обвешивались оружием, ордынским по большей части. На стенах остались только дозорные, державшие сухими кресала для поджога сигнальных факелов и тыкавшие сновавшим по взбегам мальцам, в каких местах складывать припас для нового ратного дня. Княжий поезд оборвал рысь перед воями, осветив небольшую рать факельным пламенем, пространство озарилось блеском броней и оружия, создавая над людьми ореол как над ликами святых на греческих иконах. Но никто не встряхнулся, не издал возгласа, все ждали, что молвят выборные, от которых зависела судьба города.
Князь Василий Титыч без шелома и брони, а только в бархатном кафтане и в круглой шапке, отороченной мехом, зажал в шуйце поводья и поднял вверх десницу, на поясе качнулись ножны украшенные драгоценными камнями, отозвался разноцветными искрами весь поезд, состоявший из облаченных в доспехи стобовых бояр, породистых купцов и знатных граждан. Здесь были бояре Чалый и Беренята, купцы первой руки Воротына с Хатьком, ремесленники Чернята, Зарубец и Калема. Боярин Матвей Мечник, пребывавший в преклонных годах, тоже посверкивал справной сброей, на голове высилась мисюрка с личиной и с бармицей. Малолетний князь, превратившийся за месяц обстояния в молодого мужа с твердым взглядом и уверенными движениями, оперся ладонью о луку седла, намереваясь сойти с коня, к нему подбежали два рослых дружинника, но он отвел их руки и легко спрыгнул на землю. Вятка уже направлялся к нему, поправляя тяжелый пояс с оружием:
— Здрав буди, Василий Титыч, — когда князь приблизился к нему, наклонил он голову в островерхом шлеме. Повел десницей вокруг. — Поглядь-от, как удалась на славу наша с Радыней задумка, скрепленная твоим словом.
— И ты будь здрав, воевода, — князь одобрительно кивнул. — Я тут не при чем, мое дело было не вмешиваться в ваши вознамеренья.
Он прищурился, стараясь рассмотреть за спинами ратников место недавнего боя, забрав у дружинника факел, дал знак оставаться всем на местах и углубился в пространство между крепостными стенами и стенами днешнего града. Его факел, докачавшись почти до воротных створок, поплыл по воздуху назад, освещая потянувшихся за ним ратников. Князь передал древко дружиннику и вскочив в седло, вздернул голову:
— Слава тебе, Вятка, слава ратникам, укоротившим спесь смалявым огарянам!