Вид свиноподобного существа, принесшего вонь, сравнимую с вонью разлагающейся падали, заставил многих из сидящих на лавках заткнуть носы рукавами. Граждане Козельска знали, что степняки не только не ведают банных дней, но дикую добычу они сначала подкладывают на седло под задницы, а когда она уплотнится и провялится, употребляют ее в пищу, почитая за деликатес. Но если раньше многие предпочли бы выйти за дверь, то теперь каждый терпел вонь как мог, желая услышать от полонянина ответ, несший в себе ключ к действию. Воевода смерил тысячника огненным взглядом и повернулся к хозяйке княжих хором:
— Матушка Марья Дмитриевна, без толмача нам не обойтись, мунгальское таргаканье с кургуканьем будет похлеще грачиного, когда эта птица чует опасность.
— Наш толмач убитый, уж как две седмицы, — отозвалась княгиня, прижимая к носу шелковый платок. — Ты воевода сам разумей, где его сыскать, чтобы он сумел распутать ордынский восточный клубок из льстивых словесов.
— А у нас-от одна тысячница Улябиха угадывает ихний грекот, и то больше по наитию, — оглянулся Вятка на вдову сотника Званка. — Остальных степняков, живших среди наших граждан, как корова языком слизала, когда батыговы орды подошли под стены Козельска.
— Тогда пусть Улябиха выходит на поединок, коли у нее с ордынцем одно звание, — с любопытством наклонила голову княгиня, пряча за ресницами бабий интерес.
Но как ни старалась смышленая Улябиха, разговорить словесного поединщика она не сумела, тот лишь выставлял вперед стриженый лоб и пожирал ее огнем ненависти, плещущим через оплывшие веки, повторяя одно и тоже:
— Алыб, харакун, дзе, дзе… Харакун урусут.
Наконец тысячница начала выходить из себя, глаза у нее налились кровью, а правая рука тяжело легла на яблоко меча. Воевода тоже понял, а вместе с ним остальные, что мунгальский тысячник уже сам приговорил себя к смерти, как только осознал, что песенка его спета. Ведь если он даже вырвется из рук урусутов, в орде его ждет мучительная смерть на колу или через ломку хребта, когда двое крепких кебтегула мгновенным движением с хрустом переламывают приговоренного пополам, бросая еще живое тело на съедение шакалам. Добиться от него можно было только одного — приступа звериного бешенства, когда он сам бросится на ратников, пытаясь зубами добраться до горла, одновременно ловя левым соском острие меча или сабли. Тысячник с пеной в углах рта продолжал рычать матерым зверем:
— Гих, урусут харакун… кху, кху. Уррагх, монгол!..
И мунгалин добился своего, напряжение пятидесятидневной осады отразилось на лицах выборных выплеском гнева, многие из них вскочили с мест, выхватывая оружие, они закричали, указывая на него пальцем:
— На кол его, и с тем колом на крышу глухой вежи!..
— В котел поганого, а потом на стену под мунгальские стрелы!..
Злоба на лицах урусутов вконец взъярила ордынца, он еще не встречал от них достойного отпора, чаще видел покорность судьбе. Он бросился на жалких хашаров, оскалив гнилые зубы, он рвался к ним цепляясь короткими кривыми ногами за кусок цветной материи, свалившейся с жирного тела и путавшейся под ними. Мунгалин почти допрыгал до Улябихи, завертывая голову набок, чтобы удобнее было впиться зубами в ее горло, но та опередила дикого самца, всадив меч в середину его груди и провернув лезвие несколько раз. После чего выдернула клинок и не глядя на хрипящее кровью животное в получеловеческом облике, падающее к ее сапогам, полоснула лезвием по спине один раз, а потом другой, повернув меч плашмя, стряхивая потоки крови на заскорузлую кожу врага. Всунув оружие в ножны, пошла не глядя ни на кого на место под испуганным взором княгини и под восторженное выражение на лице малолетнего князя. Вятка смахнул со щек оторопь, затем коротко приказал ратникам:
— В котел его со смолой. А когда затвердеет, привязать сидячего на макушке глухой вежи.
— Там поганому и место, — согласно заревела гридница.
Долго еще члены совета не могли успокоиться, косясь на кровавое пятно посреди дубового пола и хватаясь руками за рукоятки мечей. Снаружи доносились крики людей, ставших свидетелями конца полонянина, выволоченного трупом наружу, их не могли сдержать ни двери, ни окна из заморского стекла, горожане поняли, что искать лучшей доли нечего, а пришла пора готовиться к худшему, что могло их ожидать. Наконец Вятка снова вышел на середину гридницы, подогнав девок, испуганно-брезгливо отмывавших по указу мамки кровь с половиц, и дождавшись тишины, обратился к княгине: