— Алыб, урусут хашар!.. Кху-кху, монгол!.. — отшвырнув за спину полу ормэгэна, одетого поверх брони, он снова брызнул слюной. — Алыб барын, дьяман кёрмёс Эрлик!.. Кху, монгол!
Отряд соскочивших с седел тургаудов ринулся в чащу леса, но не успели воины дневной стражи сделать нескольких шагов, как из их глоток, пронзенных стрелами, раздался страшный хрип с предсмертными воплями. Они упали на болотные кочки, просевшие под ними, ускоряя барахтаньем свой конец — трясина не терпела на своей поверхности ничего лишнего. Казалось, урусуты были совсем близко от дороги, за буреломом метались неясные тени, словно там собрались толпы мангусов.
— Уррагх, тургауд! — джихангир завращал белками, не в силах совладать с оцепенением, растекавшимся по телу, он еще ни разу не ощущал смерть так близко, не чувствовал кожей неотвратимое ее приближение. Он почти не сомневался, испытывая ее ледяное дыхание от макушки до пяток, что она вцепилась в него когтями и ждет только мгновения, чтобы порвать ему горло. И он зарычал диким зверем, попавшим в западню. — Уррагх, монгол! Уррагх!..
Он стоял в середине круга образованного мешаниной из людей и животных, защищенный плотным кольцом телохранителей, выставивших вперед длинные копья. С обеих сторон от него в лес бросались десятки пеших и конных воинов, они пропадали за деревьями и обратно не возвращались, словно висевший над кустами зыбкий туман поглощал их бесследно. Субудай тоже оказался за стеной из тургаудов, он настороженно наблюдал за суетой вокруг, сутулясь в седле и забыв о заячьей шапке с ухом, закрывшим часть лица с вытекшим глазом. Он даже не попытался подать знак Ослепительному, чтобы тот укоротил ярость и взял ситуацию, грозившую выйти из-под контроля, в свои руки, а лишь сильнее поджимал морщинистые губы, поросшие редким седым волосом, превращаясь в старую колдунью, со стороны взирающую на неподвластное ей действие.
Тем временем суета воинов в глубине леса упорядочилась, она стала походить на круговорот при осаде города или крепости, когда сотни, тысячи образовывали бесконечный круг, из которого на неприятеля сыпались словно пронизанные молниями тучи горящих стрел, не давая ему поднять головы, испепеляя за каменными стенами живое и неживое. Сейчас же вместо города перед их взорами вырастала враждебная стена из деревьев, молчаливо глотавшая все, что за нее проникало. И это было страшно. Потоки их, стремившихся угодить Ослепительному, нарастали как вода, прорвавшая плотину, остановить которые могло только движение его руки. Но джихангир медлил подавать сигнал, потому что никто еще не бросил ему под ноги урусута, посмевшего напасть на повелителя войска Золотой орды, или хотя бы его голову. Он ждал этого момента с исступленным нетерпением, не торопясь вкладывать оружие в ножны, подрагивая им в предвкушении быстрее пустить в дело.
А когда понял, что вражеские лучники недоступны, они скорее всего успели раствориться в лесной глуши, а болото поглотило не один десяток верных кешиктенов, вздел клинок и обрушил его на плечи подвернувшемуся под руку кипчакского сотника, оказавшегося каким-то чудом внутри кольца, образованного телохранителями. Наверное, он еще до нападения урусутов прибыл от своего темника с обычным донесением, а после не успел выскользнуть обратно. Вид крови, брызнувшей из рассеченной шеи, усладил ярость саин-хана заставив дорубить несчастного, а когда он свалился на землю, отрубить ему голову. Только после этого джихангир с храпом всосал в себя клубок тягучей слюны, повел белками вокруг, стремясь осознать действительность и вернуть на место зрачки, закатившиеся под лоб. Переступив через труп, он швырнул саблю в ножны и расставив ноги выбросил вверх правую ладонь, по рядам воинов покатился подхваченный эхом громкий возглас:
— Байза!.. Байза!!!
Круговорот сипаев оборвался как по мановению волшебной палочки, начав обратное движение. Субудай-багатур встряхнулся в седле, поправив шапку дождался, когда саин-хану подведут нового жеребца, а воины займут место в строю по три в ряд, затем завернул морду саврасой кобылы и закачался на ее спине, укрытой войлочным потником, по дороге, ведущей к крепости урусутов, ставшей для него кюрюльтю. Желанной. На лице, изборожденном морщинами со шрамами, не дрогнул ни один мускул, лишь глаз сверлил воздух перед собой так, что лошадь не переставала прядать ушами. Но эта реакция животного была привычной, как привычными стали вопли сипаев за спиной, затягиваемых трясиной в глубины, чудом не познанные им самим, как громкие восхваления Тенгрэ избежавших ее объятий.