— Твоя правда, воевода! — эхом отозвалось воинство.
— Бабы с девками и монашками, не оставившие нас в последний час жизни, уже приняли смерть через огонь, — Вятка повернулся в сторону церкви Параскевы Пятницы, объятой пламенем от основания до куполов. — Слава нашим дочерям, сестрам и женушкам.
— Слава великая! Пусть Перун и Даждьбог с Ярилой отнесутся к ним с родительской заботой, — подтвердили его слова дружинники.
— Пришла пора и нам принять судьбину. А перед тем постоять за себя и за наших братьев русичей, убиенных нехристями! За великую Русь!
Жаркий воздух, заполнивший пространство вокруг церкви, на мгновение как бы застыл, прекратил струиться перед глазами речными волнами, не стало слышно треска огненного вихря и внутри строения, прорвавшегося наконец к куполам, одевшего колокольню вместе с площадкой для звонаря в плотные холсты красного цвета. Два столба пламени над церквами посреди маленькой крепости взметнулись к небу, как две свечи, зажженные в храме перед Спасителем, смурного ликом. Но не это стало причиной взрыва яростного рева, вырвавшегося из глоток отряда ратников, увидевших конец земного пути. Разорвала им рты необузданная сила свободы, таившаяся до последнего в глубине их душ, укрытых не только плотью, но и пластами крепкой брони на мощных грудях:
— За Русь! За нашу землю!!!
Вокруг скапливались орды смалявых нехристей, жаждавшие поживы, их узкоглазые лица, больше похожие на морды зверей из заморских стран, питающихся падалью, скалились гнилыми пастями в ожидании кровавого пира. В грязных лапах, покрытых коростой, трещали налучья с натянутыми тетивами, готовыми в любой момент дрогнуть стрелами, на дружинников нацелились короткие дротики, заблестели кривые сабли. За стеной ордынцев объявились сотники и темники в шлемах с длинными перьями, другие важные мурзы в пестрых халатах. Осталось лишь отдать приказ, чтобы скопище степняков в драных тряпках пришло в движение и тогда сверлящее зудение стрел перекроет земные остальные звуки. Полки ордынцев все прибывали, скоро сипаи заполнили церковный двор с ближайшими улицами за горожей, но приказа к началу расправы над защитниками не поступало.
Вятка вдруг понял, что отряд хотят взять в полон, чтобы потом кому отрубить голову, а на кого наклепать колодки и отправить мерить ногами бескрайние просторы мунгальских и татарских степей. Добровольцам предлагалось принять унижение, перед которым смерть посчиталась бы за счастье. Он заскользил глазами по лицам соплеменников, увидел заострившее их черты мужество и ощутил единение, словно внутри малой рати стало биться сердце, одно на всех. Грудь заполнило чувство гордости, он понял, что теперь каждое его движение будет воспринято воями без слов. Воевода неспеша скинул с плеча налучье, наставил стрелу на тетиву, не стараясь привлекать внимания врагов, затем вышел перед дружинниками и, остановившись в паре сажень от передних рядов, негромко приказал:
— Луки наизготовку!
Снова повернулся лицом к ордынцам, следившим за ним с ужимками, больше схожими с обезьяньими в клетке кочевого скомороха. Услышав, что ратники за спиной повторили прием, махнул правой рукой, будто подзывая для переговоров ордынца с толмачем. Из месива сипаев, окутанного облаком вони, показался обрюзглый мурза на лошаденке ростом с козельского телка, за ним подтащился кипчак в тюрбане, приседающий на каждом шагу. Неровные ряды поганых смягчили оскалы, пристально наблюдая за происходящим, они опустили луки и ослабили тетивы. Когда мурза подъехал ближе и не слезая с седла презрительно воззрился на урусута, Вятка вскинул налучье и вонзил стрелу ему в горло. В его доспехи тут-же впилось до сотни кипчакских стрел, пущенных с расстояния в несколько сажен, но воевода успел заметить, как от козельской рати тоже отделилась темная туча, плотная от железных наконечников, выкованных Калемой кузнецом. А оружию вятского умельца равного еще не было, оно брало брони вплоть до басурманских булатных…
Хан Батый подъехал к невеликой кучке урусутских ратников, лежащих на земле плотными рядами, утыканных джэбэ-стрелами словно порослью из бамбуковых побегов. Доспехи покраснели от проступившей крови и казалось, что лучи, отражавшиеся от пластин, тоже стали красными, как солнце, зацепившееся за черный крест на самом верху урусутского молельного дома. Вокруг тлели синими дымами остатки деревянных строений, раскидываемые кипчаками по сторонам в поисках сокровищ, спрятанных жителями в сундуках и скринах с порубами. Сипаев было много, они накрыли территорию городка прожорливой саранчой, казалось, в несколько рядов, не брезгуя даже дверными петлями, осыпавшимися от перегрева сизой окалиной.