На воине продолжал сиять испятнанный кровью позолоченный шлем, будто только начищеный шерстяной тряпкой, присыпанной печной сажей, из-под него выбивались белокурые волосы, в левой руке подрагивало тетивой монгольское налучье, гнутое из рогов степного тура. На кожаном поясе передвинулись к его середине богатые ножны с мечом в них с драгоценными камнями на серебряной ручке, они всей длиной лежали на теле, словно отдавали почести храброму воину, погибшему в неравном бою с врагами.
На удлиненном лице с прямым носом и крупными губами застыла светлая полуулыбка, казалось, воевода дрогнет сейчас лучистыми бровями и откроет синие глаза, мир для него снова затрепещет красками, которые он при жизни впитывал в себя.
Хан Батый долго не сводил с него глаз ощущая, как возрастает внутри волна ядовитой зависти, она проросла сквозь другие чувства к поверженному сопернику и расползлась за грудиной гюрзой, готовой сдавить горло железными кольцами. Сиятельный подавился клубком набежавшей в рот слюны, с трудом протолкнув его внутрь, он подозвал знаком юртджи и проклекотал несколько слов. Тот понял, что все защитники крепости Козелеск во главе с воеводой достойны погребения с отдачей им воинских почестей как храбрым воинам, равным монгольским богатурам.
Низко склонившись, юртджи засеменил отдавать приказание, за неисполнение которого ему грозила смерть. Хан Батый рванул повод на себя, едва не завернув голову лошади на спину, он отъехал от дверей урусутского молельного дома, с колокольни которого оборвались все колокола, сплюнул на землю и прошипел той же гюрзой, будто обвившейся вокруг его шеи:
— Дзе, дзе, Козелеск! Дзе… Могу болгусун!