Хоуп долго смывала мел, поливая себе в ладонь из кувшина. Но белость только размазывалась по коже. Ночью Хоуп не могла заснуть из-за запаха мела и ощущения другого слоя на себе. Все спали. Она встала. Тихо вышла из белого дома, прошла сквозь заросли, спустилась к реке, зашла в воду, окунулась, вынырнула и терла кожу, смывая с себя белость. Она увидела противоположный берег с сахарным лесом капиталиста-предпринимателя, соседа Хозяина ее матери. Зашагала дальше в воду, а потом поплыла. Это получалось как полет, только в воде. Надо было махать руками. На второй половине реки Хоуп принялась тонуть. Полет окончился, сделалось одно барахтанье. Силы кончились, Хоуп стала падать с поверхности воды. Ее плечи, шею, подбородок, лоб сожрала река, но ноги ее воткнулись в мягкое дно. Макушка оставалась на поверхности. Хоуп задрала голову, чтобы вернуть наружу рот и нос. На цыпочках она направилась к дереву. Дно чавкало, жевало Хоуп заживо. Зато уже вся голова ее оказалась вне воды. Дно тянуло свое. Хоуп подергала ногой и вышла на берег без одного ботинка. Дальше она двигалась через первый сахарный лес. Луна освещала его как единственная, но сильная свечка. Тростниковые стебли стояли, как обычно, сладкой своей армией. Хоуп шла долго. Сахарный лес был одинаков спереди, сзади, по бокам. Он окружал ее и обволакивал. Хоуп перестала понимать, куда идти, она заметалась. Вдруг впереди она увидела девочку чуть меньше себя. Та стояла среди стеблей в белом платье, которое светилось от луны. Хоуп приблизилась к ней. Кажется, девочка была из работающих. Хоуп спросила ее, как выйти из сахарного леса и пройти к просто лесу. Девочка двигала челюстью, отвечала. Хоуп сказала, что ничего не слышит. Подошла еще ближе, чтобы расслышать девочку. У той были пуговичные глаза, черное блестящее лицо. Она потянула к Хоуп палку, тоже обмазанную смолой. Хоуп отстранилась. Сказала, что ничего не ворует, а заблудилась и ищет выход к лесу. Девочка покрутила глазами-пуговицами. Подняла другую смоляную палку, показала ею направо, потом опустила вниз и показала на линию ряда на почве. Хоуп поблагодарила и побежала по этому ряду, никуда не сворачивая.
В его конце чуть не налетела на надзирающего с ружьем. У Хозяина этого леса были деньги, чтобы нанимать дополнительных ночных надзирающих. Ковыляя, Хоуп вышла из сахарного леса, зашла в просто лес. Ветки и корни кололи голую левую ногу. Деревья равнодушно стояли в темноте. А Хоуп просто шла и уверена была, что к маме она двигается правильно. Она рисовала этот путь много раз веткой на грязи у свинарника. Когда лес кончился, Хоуп увидела светящийся в темноте огромный белый дом своих бывших Хозяев, в котором она никогда не была. Снова зашла в лес, прошуршала по его кромке в сторону хижин работающих. Их дом исчез. Вместо него стояла низкая и узкая хижина, больше похожая на гроб, в который положили Дочь хозяев, чем на дом. Мать никак не могла тут поместиться. Хоуп огляделась – место было верным. Она решила зайти и спросить про мать. Было не заперто. В хижине помещалась только циновка и чуть пространства было оставлено для чего-то еще. На циновке спала женщина. Хоуп аккуратно подергала ее за плечо. Голд проснулась.
Голд снова держала Хоуп на своем теле. Оно сильно уменьшилось, состарилось. А Хоуп выросла и занимала гораздо больше места на матери. Это вернулось счастье – идеальное состояние Хоуп, которое складывалось из любви и спокойствия. Голд распутала тюк-подушку. Достала белое платье для церкви, ей сшили его сочувствующие работающие женщины. Переодела дочь в сухое, платье повесила сушиться на мотыгу. Ходила по хижине-камере с Хоуп на руках, укачивала ее, как совсем маленькую, и тихонько ей пела о том, как сожгли хижину, как ее перевели в Сильные средне, как над ней смеются надзирающие и даже некоторые работающие, о том, что у нее нет больше силы и власти, что она построила эту новую хижину как временную – не для жизни, а для ожидания Хоуп, что оставила для Хоуп немного места и вот она пришла. Хоуп пыталась не засыпать, но зачем еще материны руки. Голд ходила-пела. Соседка Грейс сказала мужу, что Голд снова поет ночью ребенку, которого нет. Голд ходила-пела. Хоуп спала.