Дриоли стянул рубаху и сбросил брюки. Он оставил только трусы, носки и обувь и стоял, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Тело его было крепким, а кожа белая и почти без волос.
— Теперь, — сказал он, — я полотно. Куда ты собираешься положить свое полотно?
— Как всегда, на мольберт.
— Не валяй дурака. Я же полотно.
— Тогда располагайся на мольберте. Это же нетрудно.
— Но как это сделать?
— Ты полотно, не так ли?
— Да, я полотно. Я уже начинаю чувствовать себя полотном.
— Тогда располагайся на мольберте. Это нетрудно.
— Но правда, это невозможно.
— В таком случае садись на стул. Садись задом наперед, тогда ты сможешь положить свою пьяную голову на спинку стула. Поторапливайся, я собираюсь начать.
— Я уже готов и жду тебя.
— Сначала, — сказал художник, — я напишу обычную картину. Затем, если она мне понравится, я сделаю татуировку поверх нее.
Вооружившись широкой кистью, он начал писать на голой спине Дриоли.
— Ай! Ай! — вскрикнул Дриоли. — Чудовищная сороконожка шагает по моей спине.
— Ну-ка спокойней! Спокойней!
Художник работал быстро, накладывая краску тонким голубым слоем так, чтобы она не мешала татуировке. Сосредоточенность, с которой он стал работать, была так велика, что она, казалось, преодолевала его опьянение. Он накладывал мазки быстрыми движениями, чувствуя предельное напряжение в кисти руки, и меньше чем через полчаса работа была закончена,
— Все. Кончил, — обратился он к молодой женщине, которая, услышав эти слова, сразу же направилась к кушетке, легла и заснула.
Дриоли бодрствовал. Он видел, как художник взял иглу, погрузил в чернила; потом он почувствовал пронзительный, щекочущий укол в спину. Боль была неприятна, но терпима и не давала Дриоли впасть в сон. Дриоли развлекался тем, что старался угадать след иглы, наблюдая за тем, какими красками пользовался художник, пытался представить себе, что делается у него за спиной. Сутин работал с поразительным напряжением.
Казалось, крохотная машинка и необычная работа целиком захватили его.
До самого рассвета художник работал под мерное жужжание машинки. Дриоли хорошо помнил, что, когда художник отступил назад и сказал: «Картина закончена», — на улице был день и за окном слышались шаги прохожих.
— Я хочу посмотреть, — сказал Дриоли.
Сутин взял зеркало и стал держать его под углом, а Дриоли повернул голову, стараясь увидеть свою спину.
— Боже мой! — воскликнул он.
То, что он увидел, поразило его. Вся спина, начиная от плеч и кончая основанием спины, покрыта яркими красками — и золотистыми, и зелеными, и голубыми, и черными, и красными. Татуировка была сделана так густо, что вся спина казалась сплошь покрытой мазками красок. Художник старался татуировать точь-в-точь по нарисованному, густо заполняя линии, и самое удивительное состояло в том, что он с большим мастерством использовал в своей картине выступы лопаток, сделав их частью композиции.
Более того, хотя работа двигалась медленно, он ухитрился передать в картине какую-то непосредственность, спонтанность. Портрет был выполнен в драматической, резкой манере, такой характерной для других работ Сутина. Поражало не сходство портрета с натурой. Нет. Скорее портрет выражал настроение. Черты лица неясные, блуждающий взгляд, а вокруг головы вихревая масса темно-зеленых волнистых линий, которая придавала всей картине предельный динамизм.
— Потрясающе!
— Мне, пожалуй, самому нравится.
Художник отступил назад и стал рассматривать свою работу критически.
— Ты знаешь, — добавил он, — я думаю, она стоит того, чтобы я поставил свою подпись.
И, взяв в руки электрическую иглу, он вывел свое имя красными чернилами в правой стороне, на месте, под которым находится почка…
Старик Дриоли стоял в состоянии, похожем на транс, не спуская глаз с картины, выставленной в витрине галереи.
Все это было так давно, что, кажется, будто все эти события имели место в какой-то другой жизни.
А Сутин? Что стало с ним? Он теперь вспомнил, что после того, как он вернулся с войны — с первой войны, ему стало не хватать художника, и он спросил Джози:
— Ты не знаешь, где мой маленький калмык?
— Он ушел, — ответила она. — Я не знаю куда, но я слышала, что он связался с каким-то торговцем, который послал его в Серет писать картины.
— Может, он еще вернется.
— Кто знает? Может, и вернется.
Это было в последний раз, когда они говорили о нем.
Через некоторое время они переехали в Гавр, где много моряков и потому много работы. При воспоминании о Гавре старик улыбнулся. Да, это были добрые времена, период между двумя войнами; тогда у него были уютные комнаты, небольшая мастерская около дома и достаточно работы. Ежедневно трое или четверо, а то и пять моряков приходили к нему и просили, чтобы он татуировал их руки. Ничего не скажешь, это действительно были добрые времена.
Затем вторая мировая война, приход немцев, смерть Джози — и все пошло прахом! В те годы никто не нуждался в татуировках, а он был слишком стар, чтобы браться за какую-нибудь иную работу. В отчаянии он решил вернуться в Париж, смутно надеясь, что в большом городе дела пойдут лучше. Но надежды его не оправдались.
Теперь, когда война кончилась, у него не оказалось ни сил, ни средств, чтобы возобновить свое дело. Да, трудно одинокому старику без крова и работы. К тому же если еще и не хочется просить милостыню. А с другой стороны, как же жить иначе?
«Итак, — подумал он, все еще разглядывая картину, — это картина моего маленького калмыка». Удивительно, что вид одного небольшого предмета, как, скажем, эта картина, может вызвать к жизни прошлое. А ведь несколькими минутами раньше он и не помнил о существовании татуировки на своей спине.
Годами он не вспоминал о ней.
Он прижался лицом к стеклу витрины и заглянул в галерею. На стенах он увидел большое количество картин, и все они, казалось, принадлежали кисти одного и того же художника. Дриоли увидел также множество людей, которые медленно прохаживались по галерее.
Подчиняясь внезапному импульсу, Дриоли повернулся, толкнул дверь галереи и вошел.
Это было длинное помещение, пол которого был устлан ковром винного цвета. Господи, как кругом тепло и красиво!
Нарядные, с холеной наружностью люди расхаживали с чувством собственного достоинства по галерее, причем у каждого в руках был каталог, в который он заглядывал время от времени. Старик не решался двинуться с места и смешаться со всей этой толпой. Но в то время, как он набирался смелости, вдруг до него донесся голос, сказавший: «Что тебе здесь нужно?»
Человек, который произнес эти слова, был в черном утреннем пиджаке. Полный мужчина, небольшого роста, с очень бледным лицом. Дряблое лицо его было таким мясистым, что щеки отвисли по обеим сторонам рта, как у спаниеля. Подойдя близко к Дриоли, он снова спросил:
— Что тебе здесь нужно?
Дриоли стоял неподвижно.
— Вот что, любезный, — обратился к нему снова мужчина, — убирайся-ка ты из моей галереи.
— Разве нельзя смотреть на картины?
— Ты слышал, что я тебе сказал?
Дриоли упрямился. Внезапно он почувствовал, как гнев закипает в нем.
— Давай-ка лучше без скандала, — сказал снова мужчина. — Ну, пошевеливайся, сюда, в эту дверь. — И, положив свою белую жирную лапу на плечо Дриоли, он стал с силой толкать его к двери.
Тут Дриоли прорвало.
— Убери свои грязные руки от меня! — крикнул он.
Голос его громко раздался по всей галерее; все присутствующие одновременно повернулись и испуганно посмотрели на человека, стоящего в конце помещения, который являлся виновником этого беспорядка. Лакей подбежал к хозяину галереи, и вдвоем они стали выталкивать Дриоли на улицу. Публика молча наблюдала за этой сценой. Лица людей выражали легкий интерес к происходящему и, казалось, одну и ту же мысль: «Все в порядке. Ничего опасного для нас нет. Об этом позаботятся».
— У меня тоже! — кричал Дриоли. — У меня тоже есть картина этого художника! Он был моим другом, и у меня есть картина, подаренная им.
— Он сошел с ума.
— Да это сумасшедший. Буйный сумасшедший.