То время давно прошло, и Брелина, оказавшись в Винтерхолде, успела с ним распрощаться: её брат был мёртв, и Рунидил, скорее всего, тоже — а вот белый гуар оказался призван к покорности.
Закрывая глаза, Брелина по-прежнему видела Горантира в крови, и всё же теперь он выглядел совершенно иначе, чем в том злополучном кошмаре.
Перед её мысленным взором брат был отчаянно жив, и радостен, и красив кипучими молодостью и страстью — все свои раны он принял сам, и кровь, своя и чужая, мешаясь, ликующе пела о счастье.
Брат и сейчас был жив — пока Брелина дышала, встречала каждый новый рассвет и, несмотря ни на что, помнила. Горантир жил в ней, вошёл в её кровь ещё до рождения — а потом утвердился в сердце за те безработные и счастливые годы, что они с сестрой делили на двоих. Ближе него у Брелины никого и никогда не было…
Прибытие талморского пса не должно её так тревожить, верно? Прикрытие безукоризненно, и… как там данмеры говорят?
Я не из тех рабов, что умирают.
========== Часть третья: Кровь, которая отверзает двери ==========
I.
В Коллегии её знали как “Брелину Марион”, и Ринналу это устраивало. Фальшивое имя стояло на страже её секретов; оно было дверью, к которой никто не пытался найти ключа — зачем, если видишь только глухую стену?
Жизнь Ринналы Карудил была куда длиннее и насыщеннее, чем у Брелины Марион, появившейся на свет в возрасте тридцати восьми лет — пригоршней строчек в поддельных документах. Впрочем, обе они — и горящая местью Риннала, и рассудительная, терпеливая Брелина — прежде и помыслить не могли, что им доведётся оседлать дракона…
Пожалуй, и к лучшему, что они до последнего не представляли ни то, что этот полёт состоится, ни то, как именно он пройдёт.
Всё началось обманчиво безобидно: Драконорожденная вернулась к Риннале и её… любовнику в Хьялмарк и охотно согласилась разделить с ними трапезу. Тёплая, домашняя встреча старых приятелей — если забыть, что одна из них прилетела верхом на драконе, а двое других прятали живых мертвецов в дровяном сарае, и все трое обменивались завуалированными угрозами.
Риннала не обольщалась: знала, что если “Анкано” и Мэва схлестнутся не на словах, а на деле, то от неё, попавшей меж двух огней, мокрого места не останется. Но пока они всё ещё нужны друг другу, пока у них есть общий враг и общая цель, можно… если и не “чувствовать себя в безопасности”, то хотя бы “не жить в вечном страхе”.
Вкусив надежду, вернуться к прежней мышиной жизни Риннала уже не сумела бы — и, чтобы достигнуть желаемого, готова была даже низвести себя до кухарки.
В юности она и представить себе не могла, что когда-нибудь ей придётся не только жить в чужой стране и под фальшивым именем, но ещё и заниматься домоводством. Никому тогда и в голову не пришло учить Ринналу готовить; с натяжкой, как родственное занятие, можно было припомнить разве что алхимические опыты — но и только.
Впрочем, у орлов не рождаются голуби — а чего у родни Ринналы было не отнять, так это умения приспосабливаться, не прогибаясь и не ломаясь. Сама она с готовностью приобретала новые навыки и не видела в этом ничего зазорного. Училась алхимии, хотя очень многие альтмерские чародеи считали “зельеварение” низким ремеслом, далёким от подлинного магического искусства. Училась не игнорировать, но фильтровать такое вот бесценное мнение. Училась учиться — и выживать.
У орлов не рождаются голуби… По части алхимии мама была редкой искусницей и, в отличие от дядюшки, репутации отравительницы за ней не закрепилось — Моргия Карудил подавала себя иначе. Риннала многое у неё почерпнула и продолжала черпать даже сейчас, две сотни лет спустя, — и, конечно, не только в “зельеварении”.
Когда из разрозненных элементов рождается целое, которое обладает свойствами, не присущими ни одной из его частей, тогда и творится подлинная алхимия.
Из тинктурированного терпения, кристаллизованной страсти и сублимированного возмездия Риннала намеревалась создать крушение Талмора — и если для этого придётся запачкать руки, то так тому и быть.
Мэва вернулась в Хьялмарк, увенчанная победой: зима отступила, и Пожиратель мира не уничтожит текущую кальпу — но это не значит, что Тамриэлю больше ничего не угрожает. И пока на огне томилась купленная в Морфале баранина, Риннала томилась грёзами о грядущей войне — и слушала о минувшем сражении с Алдуином.
“Анкано”, ещё один эльф-изгнанник с фальшивым именем, держался неподалёку, и взгляды, которые он бросал на Мэву, имели такие плотность и вес, что их, казалось, можно было ловить руками. Впрочем, та отвечала ему под стать, рассматривала талморца-ренегата пристально, вязко… Быть может, её смущали тёмные, коротко остриженные волосы, к которым Риннала уже притерпелась?
Так или иначе, а Мэва была отличной рассказчицей. По-нордски обстоятельная, Драконорожденная говорила по делу, но не жалела красок, а образность её речей не затуманивала их смысла — хотя иногда она напускала тумана нарочно, отказываясь делиться правдой.
— …Тогда я отторгла себя от мира живых и смогла оказаться в Совнгарде, — рассказывала Мэва, и Риннале, ведомой её глубоким и звучным, почти сверхъестественно притягательным голосом, только и оставалось гадать: что это было? Как такое возможно — при жизни “отторгнуться от мира”? Чем оно было — её отторжение?
Риннала чувствовала: в Мэве что-то переменилось, но если спросишь её, то не получишь ответа. Поэтому они с “Анкано” не спрашивали, не перебивали и истолковывали её рассказы, как герменевты — трактаты альдмери об Аури-Эле.
Истина ускользала сквозь пальцы, но когда Драконорожденная повергла Алдуина, пришло время садиться за стол: мясо было готово.
Ели в молчании и с аппетитом: барашек с тушёной капустой удался на славу. Риннала расслабилась, от жара очага и тяжёлой северной еды её разморило, но Мэва, расправившись с мясом и — практически в одиночку — с миской отварной картошки, вытерла губы, блестящие от мясного сока, и сразу перешла к делу.
— Риннала Ремансдоттир, — позвала она на нордский манер, — скажи-ка мне вот что. Удалось ли тебе сохранить какие-нибудь фёстхолдские регалии? Что-нибудь, что поможет доказать твоё происхождение?
Вопрос был разумный и не то чтобы неожиданный, учитывая, что происхождение Ринналы было для них casus belli. Конечно, существовали заклинания и ритуалы, способные подтвердить правдивость её слов, но зримое, осязаемое доказательство пришлось бы кстати, и Мэва это понимала.
— Королевские венцы моих родителей… — ответила ей Риннала; слова горчили во рту, перебивали послевкусие мяса, и вязли на языке. — Немного фамильных драгоценностей, — “То, что не было продано или обменено на спокойную жизнь…” — и кое-что ещё: предметы, что смогут подкрепить мои притязания.
Мэва нахмурилась, недоверие проступило у неё на лице. Понятно, почему: из Винтерхолда в Морфал они с “Брелиной Марион” путешествовали налегке, и спрятать среди их вещей королевские венцы, фамильные драгоценности и “кое-что ещё” вряд ли бы вышло.
Риннала была чародейкой, а не вьючным мулом; когда она потеряла брата, пришлось пойти на уступки — убрать родовую гордость в ларец и оставить в чужих руках… во всех смыслах.
— Сейчас они в Вэйресте, — пояснила она, — все эти предметы… Я оставила их под надзором банкира, у которого был кровный долг перед моей матерью. Сегодня тем банком управляет его правнучка, но у таких людей долгая память. Они вернут всё, когда придёт время.
— И ты не боишься, что с твоими вещами что-то случится?
“Я боюсь слишком многого, чтобы размениваться на такие мелочи”, — подумала Риннала, но вслух произнесла, конечно, другое.
— Ларец, в котором они хранятся — ещё одна карудильская реликвия. Открыть его может лишь тот, в ком течёт наша кровь.
“Анкано”, из последних сил не вмешивавшийся в беседу, чуть слышно хмыкнул. Риннала понимала его недоверие: конечно, всякий магический замок можно и выломать, не подбирая ключа, но за такое мало кто берётся, если чары настолько сильные и древние, как на карудильском ларце. Слишком велик риск уничтожить всё содержимое — кому от этого станет лучше?