В двадцати верстах от Анучино, за городом, усадьбу барскую громили так: ночью с большака притарахтели на телегах – точно драконы на перепончатых крыльях – обсмоленные какие-то зепачи в рваных шинелях да в зипунах порыжелых – ясные соколики. А за атамана бритобородый какой-то матрос лихой, в брахле: забубенная голова – колташка.
И закрутилась шайка чертовым колесом вокруг гуменника, по сараям двора. Оцепила дворец барский с колоннами да фокусами лепным кольцом стражи крепким, цепью железных тел неразрывной.
– Зачинай!..
– Крррой!!.
– Заапу-зы-ривай!..
Запузырили. А когда каленое крыло красного петуха ударило диким прибоем в обалделые совиные глаза бритого матроса в брахле, – заулюлюкала шайка. Потащила из амбаров, из сараев добро на возы. Засвистел тут матрос – брахольщик, над соколами сокол. Ухнул сам, с рыжебородым каким-то поддужным своим – через окно, в дом барский: щекотать коготками хозяев.
– Аггаа!.. – загоготал там, в доме, завыл волчьим лютым воем зокоперщик. – Вот когда ты попался мне в лапы!.. ггаддюка!.. Огго-го-ооо!..
…Визг девочки – за окном… Хрип, будто ранена…
И все: треск, дрызг, заглушенные крики, дикий визг – все сплелось вдруг в чертов клубок резни, матюгов, крови. Через окна, в глазах красного петуха – вот: кого-то пришпиливали штыками к перинам там. И гремел матрос-барохольщик свирепо:
– Узнала меня… стерва?! Поиграла со мной когда-то? Теперь попляши!
И опять – хриплый женский вопль заглушенный. Уже в шали черной, будто в волне, выбросили из окна хозяйку-барыню, красавицу русоволосую, оголенную. И тут же из окна вдруг выпрыгнул седоусый багровый какой-то храбрец с пистолетом в руке, в халате: хозяин должно. (Все так же дико визжала за окном девочка, будто помешанная…)
– Агггааа!.. Тты-ыы еще тут?.. старый хрыч?..
Это подоспел из окна закоперщик матрос: пришпилить все норовил храбреца штыком, в спину, насквозь, к земле припаять.
– Гуляй, роба!.. – шайка разошлась.
Гоготал петух. Мужики уже из деревень обапольных – верхами. И на телегах. Толклись у гумна, робели… Но, зов заслышав, клекот сокола над соколами:
– Тащи, голь перекатная!..
Ринулись наперебой в рвачку…
Это – ястребята. Добро господское таща, развеивали, что перышки воробьиные; мясо жареное на скотном дворе растаскивали, когтя его из ляжек горелых коров да телят вилами. Матрос-стервятник сам распределял мясные пайки. Чинно все рвали, молчаливо, сурьезно.
А когда отгоготал красный петух и проглотил в горластую свою пасть всю усадьбу барскую, шайка собралась тут стрекача задавать.
Впопыхах рыли яму под елкой. Матросы тащили туда женщину, красавицу русоволосую. Да вырвалась она вдруг в заросль, куда-то дико метнулась. Так и пускай ее: живою все равно не уйдет, да и мертвая пригодится… А все ж ушла.
Тогда под жабры матросы самого седоусого храбреца-хозяина, знать, взяли… Оглушили ударом приклада по башке, язык подкололи, глаза, что ли, да и пустили на все четыре стороны… только гикали, потешаясь:
– Заглянь в яму – не миновать тебе ее!
А девочка, будто белка подстреленная, визжа, все припадала где-то за кустом к матери-красавице: насилу оторвали пащенка; кто-то концом штыка отколупнул крохотную девочку-зверька. Тут шайка, телеги нагрузив, в чехарду играть принялась. Поиграли соколики, да и укатили…
– Убили… робенка не пожалели, вороги!.. Ай, дышит!..
И ушла, старая, с девочкой. Ни души не осталось в усадьбе – только полыхало, освещая окрест, ночное зарево.
В Буйтуре, заревом тем встревоженные, копошились на рассвете уже обыватели. Откуда-то примчались доброхоты-разведчики, рассказали: мужи-то поднялись вороньем черным на свою мать, Русь. Сметают огненными крыльями усадьбы, школы, больницы. А образованных – водителей своих и отцов – режут да засаливают впрок. И приготовились обыватели-отцы принять напор мужичины грудью: понацепили через плечи старые заржавленные сабели, понагрузились тяжелыми пистолетами – сбились у калиток пугливыми гурьбами, ждут…
Но стоило наутро шайке с матросом-заводилой проездом через городок промчаться верхами по шляховой улице и степь, как все гурьбы отцов провалились по подвалам.
– Пропадай моя телега, все четыре колеса!.. – скулят в подполье.
А мужиков так и не дождались. Даже на базар ни один не приплелся. После обнаружилось: мужики сами прятались от городских – ясных соколиков.
Не до соленья, знать, им было.
Зарубка вторая. Незадолго перед тем
Питер – химеры трущоб и дворцов. Дыба громад. Тут жили они – пройдоха и праведник, вернее – Сидоров и Храповицкий, рабочий и праздношатающийся (или наоборот). Филином называл сам себя этот и вороном, а искателем – тот. Каждый в лютых убийствах (шла гроза революций) искал разгадок жизни, а бежал от самого себя. И каждый гремел там, на площадях убийств, как спаситель своих. Но скоро обоим было уже не до спасения: всех тянуло в кровь, в огонь, как зачарованных птиц.