А за ним и остальные. Музыканты, поэты, изобретатели завелись в рабочем квартале. Подняли мировые вопросы. И всё из-за любви к безвестной бедной фабричной девушке – беглянке, со святым сердцем и вещими зорями колдовских глаз…
А больше всех старался, кажется, Сидоров. Оно и понятно: ему было тогда всего двадцать лет – как же тут не безумствовать, не кричать о любви!
И он старался. Любовь и война, любовь и революция, любовь и творчество – вот о чём ораторствовал кузнец в рабочих кружках. А меж тем там же делались открытия в химии… Изобретались крылатые драконы… Создавались поэмы – все о любви, все из-за любви… Но никто из рабочих не знал науки любви…
…Оттого ли, что уж чересчур много говорил о девушке и о любви или из самолюбия, – но возревновали к Сидорову поэты, философы и изобретатели. Ощерились на него.
– Ты что распелся, брат?.. – вскакивали одни, грозя кулаками. – Уж не вообразил ли ты, что она… в тебя влюблена?.. Как бы не так!..
– Молчит!.. Нуль внимания!.. Он, видите ли, философ! – ехидничали другие едко. – Недаром… он как-то проязычился, что-де философы выше поэтов и, вообще, химиков!..
А третьи, пораскинув умом, изрекли торжественно:
– Справедливость прежде всего!.. В наш демократический век… всё должно разрешаться голосованием… Поставим на голосование вопрос: кому из нас должна отдать предпочтение… товарищ Алёна?..
Толпа загудела:
– Голо-со-ва-ть!..
– Это великолепно! Дорогу достойнейшему!.. – ликовал Сидоров, не сомневаясь, что достойнейший этот – он.
Но и все, оказывается, не сомневались в этом. Все предлагали себя наперебой в достойнейшие. Крики, страстные схватки кончились все же миром.
А достойнейшим был признан, увы, не он, а Храповицкий… Теперь уже у него отращены были волосы; был он теперь уже не только изобретатель, актёр, пройдоха, но, оказывается, еще и оратор, поэт, художник, а вдобавок – литейщик-инструктор. Тут же ему поднесены были цветы, лавровый венок и лира. А главное, наговорено было страшное множество учёных вещей, с марксизмами, коллективизмами и другими измами. Загадочно только молчал достойнейший. А устремлённый в одну точку совий взор его как будто усмехался ехидно.
Всё же, встретив назавтра Алёнушку-Ладу на бульваре, Храповицкий рассказал ей о своём избрании. Та как будто ничего не поняла… И только робко да молчаливо подарила ему голубую незабудку… из бумаги.
Шестая зазубрина. Друг или… чёрт знает что
…Говорил Храповицкий тогда Сидорову глухо:
– Будем братьями… К чёрту барство!.. Не за горами пролетарская революция… Тогда будем динамитом орудовать… Можешь вообразить?.. Бар всех поперережем… Зови меня прямо: Егорка… Будем вместе работать в подпольных революционных кружках… Теперь я – литейщик…
– Я вас … другом считаю… – робел кузнец.
– Говори мне «ты»… Чего там знать! Видна птица по полёту… Итак, навеки – друзьями!.. Жарь – Егоркой!..
– Ну что ж… будем…
– Ты мне о своём кружке расскажешь… Посвятишь, так сказать. А за Ладой ты брось стрелять… Она не за тем тут… Тут, брат, целая трагедия!.. Она мне… незабудку подарила… Молчи…
– Ладно. Чёрт знает что!..
И они расходились. И каждый из них кумекал друг о друге: друг или… чёрт знает что?
…Какая это… трагедия с Ладой?.. Ему – незабудка. Да. Но поцеловала, тёплой нежной рукой коснулась девушка только кузнеца.
Было же это так: ночью подымался Сидоров по полутёмной лестнице облупленного дома к себе на чердак. И, запутавшись в какой-то кладине одной из площадок (а может быть, магнит его сюда притянул), зацепившись за какой-то ящик, поднял кузнец шум.
На шум выбегает из-за двери Алёнушка-Лада, любимая им люто и безнадёжно, в ситцевой кофточке. Пышноволосая, трепетная… наскакивает на кузнеца с разгону, целует, касаясь тёплыми открытыми руками, шепчет:
– Ты!.. Милый!.. Пришёл!..
– Кто это?.. Коля, ты?..
– Нет, это я… Сидоров!.. – шепчет кузнец, безумея от счастья. – Я люблю тебя, товарищ Варвара…
Но товарища Варвары уже и след простыл – только её и видел кузнец.
– Я не Варвара! – смеётся откуда-то сверху.
…В тесной комнате, в душную белую ночь, томясь о солнце, о лазурном, металась знойная. Жила сумасбродством девичьим. Бредила и рыдала, не знаю отчего… А наутро молчальницей и схимницей строгой полузакрывала алое лицо своё вязаным платочком. Шла с подругами на фабрику… И толпа, встречая её, молилась ей благоговейно.
Но никого она не замечала: ни длинноволосых поэтов, ни широкоплечих бойцов, ни химиков в очках… Никого. Молча проходила по тёмному кварталу. Отворачивалась от горячих вздохов и томных взглядов.