Доминик уже во второй раз за день перегнулся к нам через загородку. И мы опять смотрели на него снизу вверх из нашего соломенного гнездышка, словно голодные птенцы на родителя, пока он помогал нам восстановить последние фрагменты истории, повествующей о самом начале твоей жизни, — истории, которой я не поверила бы, если бы сама не принимала столько родов, точно так же, как я часто думаю, что никогда в жизни не поверила бы истории наших с тобой отношений, если бы сама не была действующим лицом.
Шла весна 1960‑го года. Мари, в дальнейшем ставшая прародительницей всего нашего стада, произвела на свет, как и каждый год, своего детеныша. Она давала столько молока, что Доминик каждый день относил по литру в большой дом для этой молодой и всегда грустной барышни, говорившей на непонятном языке и собиравшейся, как он недавно узнал, родить ребенка от его хозяина, господина Дюжардена. Барышня несколько раз болела, но не позволяла ему вызвать доктора и выздоравливала сама собой. Так и получилось, что однажды, когда Доминик собирался подать ей обед, он испугался не больше обычного, увидев ее лежащей в лонгшезе в гостиной. Она держалась за живот и стонала, точно так же как бывало и до того. Доминик нарвал во дворе шалфея и заварил для нее травяной чай.
Вечером, когда он собирался подать ей через окошко ужин (на этот раз наш друг постарался приготовить его как можно более вкусным и полезным), из гостиной донеслись душераздирающие крики. Доминик наклонился посмотреть через квадратное отверстие, что происходит, и обнаружил, что госпожа Анна стоит на дощатом полу на четвереньках, потная и дрожащая. Увидев, как он входит к ней в комнату через дверь, она зарычала, точно хищный зверь, которого давно не кормили. Она выкрикивала слова на непонятном языке. Доминик не колебался ни секунды, подошел к ней, решительно схватил ее под мышки и поднял. Постанывая, она опять сползла вниз, села на корточки на мокром полу, пытаясь высвободиться из рук Доминика и подавая ему знаки, чтобы он отошел к лонгшезу. С искаженным от боли лицом она сняла трусы и задрала юбку, затем зажмурилась и раскрыла рот, не издавая ни звука. И вот Доминик-Доместик, в жизни не прикасавшийся ни к одной женщине, кроме своей матери, потому что сам был и мужчиной и женщиной вместе, неспособный ни оплодотворить, ни родить, увидел, как из постепенно расширяющейся щели, обросшей чащей жестких волос, появляется нечто маленькое и окровавленное. Подобно тому как при ускоренной киносъемке у нас на глазах раскрывается бутон пиона, так все шире и шире открывались родовые пути у молодой женщины, пока наружу не вылез очень неровный шар.
Теперь у женщины было две головы, одна торчала между ног и казалась головой чудовища, а вторая, теперь уже переставшая кричать и как-то обмякшая, безвольно висела у нее на шее. Доминик взвизгнул, вскочил, побежал в кухню, налил в старинную вазу холодной воды и выплеснул ее в лицо Анне. Это помогло, она опять начала кричать и тужиться и через несколько минут, продолжая тужиться, смогла сама подхватить выскочившего наружу ребенка. Первое, что она сказала хриплым голосом, посмотрев остекленелыми глазами на маленькое скользкое тельце, было: «Даун, конечно даун». Доминик понял, что она говорит, на его языке это слово значило то же самое.
Действительно, ребенок выглядел очень странно, у него почти не было лба, челка опускалась ниже глаз, до самого носа. Это, несомненно, была девочка; Доминик машинально пощупал у ребенка между ног, как всегда делал с детенышами своих домашних животных. Bique-et-bouc[18], понял Доминик, это был bique-et-bouc, как-то раз у его Мари тоже такой родился. Детеныша Мари в конце концов пришлось отправить на мясо, потому что хоть он и появился на свет с мужскими половыми органами, но по мере роста у него появились все признаки самки. Мушон сказал, что он будет бесплоден, что кроме мужских яиц у него есть, по всей видимости, еще и женские яичники. По мнению ветеринара, такое создание не имело будущего.
Уродливое дитя все еще было связано пуповиной с плацентой. Поскольку ребенок не издавал ни звука и лежал, напряженно вытянувшись, как доска, на руках у матери, Доминик снова проявил активность. Он сбегал наверх в ванную, где, как он знал, лежали бинты и бритва. Когда он вернулся, крови в пуповине уже не было. Сантиметрах в шести от животика младенца он перевязал ее куском бинта, а потом еще раз десятью сантиметрами выше. В том месте, где у животных трубочка растягивается, словно жевательная резинка, а потом сама собой рвется, он перерезал ее бритвой. Оказалось, что человеческая пуповина сделана из совсем другого, менее податливого материала. Она напоминала не столько резиновый шланг, сколько трехжильный электрический кабель.