— Но вы же могли забрать его из хлева, — снова вмешалась я. — В какой-то момент ребенку уже хватит сосать грудное молоко.
— Да, — сказал Доминик, — но когда Йойо научился мекать то его голос стал звучать даже громче голоса Мари если я их разлучал я пытался но так и не смог. Я стал прикармливать Йойо тем же зерном, какое давал Мари, размалывал зерна в кофейной мельнице и на ночь замачивал муку в молоке.
Он рассказал, что через полтора года положение изменилось, потому что в конце декабре 1962 года неожиданно появилась мадемуазель Анна. Она забрала тебя с собой, а Доминик плакал, ах, как он плакал. Он каждый день ждал, что ты вернешься, год за годом, поэтому он так безумно обрадовался, когда наконец увидел, как ты идешь по деревне, ведя за собой сестру и племянниц. Ах, он сразу догадался, кто ты такой. Те же красивые глаза, те же пышные волосы цвета медной проволоки.
Мы ушли от Доминика только вечером, чтобы не встречаться с Глотом и его подругой. По дороге ты почти ничего не говорил, лишь сообщил мне, что твои дед с бабкой умерли один за другим осенью 1962 года. Я же от возбуждения не закрывала рта, выплескивая все свои сомнения наружу. Действительно, в конечном итоге я ни на чем не смогла подловить Доминика, его история была абсолютно складной. Может ли ребенок, спрашивала я себя, приобрести некоторые свойства характера вместе с молоком, которым его вскармливают?
Было уже темно, когда мы дошли до дома. Второй том «Тайн» по-прежнему лежал в ящике для вилок и ножей под кухонным столом, куда я его засунула, когда Эмили умерла и я вытащила его из-под ее овечьего одеяла. От каждой страницы веяло материнским духом.
Глот с подружкой убрались прочь через неделю. А мы пока остались. Мы не могли уехать из-за животных. Они бы умерли от голода, если бы мы их бросили, они бы лопнули от невыдоенного молока. Но жизнь в этой деревне стала для нас обоих невыносимой. Хотя Глот больше не баловал нас своими посещениями, его присутствие ощущалось повсюду, мы жили в его атмосфере. Не только в молоке, которое мы пили, но и в воде из его крана и в воздухе вокруг его дома чувствовался привкус прошлого. Если мы не уедем сами, то, скорее всего, Глот все равно выставит нас за дверь, как только найдет нового сторожа. Мысль о том, что он снова будет распоряжаться твоей судьбой, была невыносима, на этот раз мы первые устроим ему сюрприз.
Так и получилось, что ты послал Питеру письмо с просьбой приехать. Питер уже возобновил учебу в Лондонском университете и ответил, что с этой минуты все нэнни принадлежат нам, но ты снова написал ему, что ты не шутишь и правда просишь его приехать уладить дела. Питер приехал только через полгода с лишним, и я наконец-то увидела в нэнни самую обыкновенную домашнюю скотину, когда у меня на глазах эти непокорные лани тупо дали загнать себя в кузов фургона. Было больно слышать, как Питер договаривается со скупщиком о цене, оказалось, нэнни стоят намного меньше, чем мы думали. Те животные, что похуже, наверняка попали прямиком на бойню, а хороших продали на рынке, так что они перешли из рук одного торговца скотом в руки к другому.
Питер настоял на том, чтобы отдать нам бо́льшую часть выручки. Себе он взял только деньги за билет от Лондона и обратно. Он улетел обратно в Англию, а мы свезли его скудные пожитки на свалку. Потом отдали ключ от большого дома Доминику и, с девятью тысячами франков в кармане, покатили на наших допотопных велосипедах курсом на север. Кроме денег наш багаж составляли: мой спальный мешок, кое-какая одежда, твой дамский станок и три тома «Тайн», которые мы решили присвоить, Глоту они все равно были ни к чему.
VI
Сколько дней уже продолжается молчание, не знаю, я сбилась со счета, думаю, пошел пятый месяц. Все это время мы не зависели ни от кого и ни от чего, мы восседали, словно короли на престоле. Смирившись с твоим молчанием, я оценила, какое это благо — так надолго отгородиться от влияния мира вне стен этой комнаты. Из участника я превратилась в зрителя. Кроме необходимости заботиться о тебе я могу сложить с себя всякую ответственность, и это приятно, возникает чувство легкости и чистоты.
Но из-за того, что ты обрек свое тело на лишения, состояние твое неожиданно ухудшилось, щеки впали, нос заострился, глаза ввалились. Ты то и дело меняешь позу и при этом постанываешь. Иногда ты выставляешь ноги вперед, потом снова подтягиваешь их под себя и сидишь на коленях. Когда ты пытаешься сесть по-турецки, голова твоя свешивается вперед, словно шея — это надломленный стебель цветка. Однажды ты накренился так сильно, что стукнулся лбом о шкаф, и потом твое истощенное тело лежало в углу кучкой грязного белья.