На пол со стуком падали горошки. 31‑я попыталась объесть краску с трубы парового отопления.
— Надо с ходить за матрасом, а то его утащат у нас из-под носа, жалко будет.
Ты неподвижно стоял у стены, сунув руки в карманы. Я выбежала из гаража. Матрас лежал на том же месте, я прислонила его к стене ближайшего дома, изо всех сил стукнула по нему несколько раз кулаком и потом поволокла домой. Когда я вошла в гараж, 31‑я блеяла громко и жалобно, но прилечь на матрас отказалась наотрез. Стоило мне положить его в один угол, как она убегала в другой, и в конце концов она прилегла посередине, прямо на холодный бетонный пол. Я думала, что она заснет и мы сможем пойти наверх, но едва мы подходили к двери, как она вскакивала и снова принималась голосить.
В ту ночь ты остался в гараже, где спал вместо 31‑й на ее матрасе, а я в одиночестве крутилась в нашей двуспальной кровати на втором этаже. Утром я увидела в окно спальни, что ты пытаешься пасти 31‑ю в саду, но что ее не интересует ни одно растение. Трава тоже не пришлась ей по душе, хотя мне-то казалось, что это так соблазнительно — гулять по огромной тарелке.
— Ты уже придумал для нее имя? — крикнула я в окно. По гримасе боли у тебя на лице я поняла, что должна взвешивать каждое свое слово. — Я уже приготовила завтрак, иди есть!
Через пять минут ты поднялся ко мне наверх, и снизу тотчас донеслось жалобное блеяние. Пока мы с тобой ели в комнате со стороны улицы, сидя в креслах и поставив тарелки себе на колени, голос 31‑й не был слышен из-за грохота за окном, достигшего в это время своего апогея, потому что к супермаркету напротив как раз подвозили ежедневный товар. Задние борта грузовиков открывались и закрывались со скрежетом, пронизывавшим до мозга костей, у кого-то опрокинулся ящик с бутылками, грузчики ругались, а потом хохотали во весь голос. В последующие часы грузовики, как всегда, исчезли с улицы, я влилась в толпу покупателей универсама, а ты совершил нырок в контейнер этого же предприятия торговли и добыл оттуда пучок черешкового сельдерея, от которого 31‑я все равно отказалась, издав последний звук, на который еще была способна ее осипшая от блеяния глотка.
После моего телефонного звонка с почты к нам приехал уже знакомый мне молодой и румяный фермер; он погрузил 31‑ю в прицеп своей легковушки, и я проводила их глазами до конца нашей улицы.
Вчера ты не пописал ни разу. Я прождала до четырех часов, вдруг тебе захочется, но потом должна была уйти. Ты же знал, что ведро у тебя под рукой? Я надеялась, что вечером мне будет что вылить. В деревне в сильный мороз ты не хотел, чтобы я ходила на улицу, и тогда ты сам выносил миску с моими испражнениями, от которых на холоде шел пар. А иногда мы выплескивали мочу из нашей банки прямо в окно. Если ветер дул как раз с этой стороны, то половина влетала обратно в окно, и ты хохотал до упаду. Теперь меня такие вещи ну ни капельки не смущают. Я приложила много усилий, чтобы изгнать природу из своей жизни, а теперь я готова отдать все на свете за то, чтобы ты снова начал писать и какать. Я готова принять природу во всех ее проявлениях. Знаешь, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что, проснувшись утром, не бегу сразу во двор, чтобы присесть прямо среди травы. Теперь подо мной уже никогда ничего не жужжит, не шуршит и не колышется, мне не надо смотреть, как бы не обжечься крапивой. Ветер никогда не ласкает мне попу, и я, сидя на корточках, никогда не поднимаю глаза к небу, глядя на облака или на луну.
Вчера утром пришло письмо от Доминика. Я читала и не верила своим глазам. Он писал, что Глот женится в пятницу на своей подружке, той самой девушке с осветленными волосами, которая ткнула нашу Эмили каблуком. Вот уж не ожидала, что этот мешок сала с его порнографической коллекцией и неутолимой жаждой свежей плоти когда-нибудь захочет связать себя узами брака, не говоря уже о том, что кто-то согласятся выйти за него замуж. Если я не брошусь в бой немедленно, то упущу последнюю возможность вернуть тебя. Кажется, вчера был понедельник, у меня есть три дня. Волнистые холмы с их пологими, поросшими лесом спинами, полгектара сорняков, окруженные нашими собственными, рассыпающимися известняковыми стенами, — это единственная точка в мире, где ты можешь существовать. Доминик даст показания, что ты там родился. Но его слов будет недостаточно, чтобы доказать, что Глот — твой отец. Неопровержимое доказательство лежит в гостиной у твоей мамы, под углом ковра. Я должна поехать к ней немедленно, чтобы заполучить письменный документ, в котором он называет тебя «наш мальчик» и спрашивает, не сказались ли на твоем умственном развитии неудачные попытки прервать беременность. То, что он хотел тебя убить, доказывает его отцовство. Ты сможешь зарегистрироваться как проживающий в деревне и наконец-то будешь существовать официально, тогда тебя уже никто не сможет отвезти на свалку в мешке для мусора, как мы с тобой однажды в шутку придумали, фантазируя о том, чем бы закончилась наша жизнь, если бы мы были собаками.