Они закончили трапезу и сразу же разошлись по своим комнатам. Джелкс гадал, нужно ли ему патрулировать коридоры, но решил, что будет лучше позволить событиям развиваться своим чередом и, вздохнув, натянул пижаму через голову. Будь, что будет. Dei et diaboli volunti[60].
Глава 28.
Мона сидела в кровати, крепко обхватив руками колени и пытаясь унять дрожь, и задавалась вопросом, что же, в конце концов, заставило ее вести себя подобным образом. Наступивший упадок сил был пропорционален прежнему состоянию перевозбуждения. Благодаря совести, которая не позволяла ей лгать себе самой, она не отрицала, что Амброзиус, этот предавший веру монах, казался ей дьявольски притягательным; но провоцировать этот аспект личности Хью было все равно, что играть с огнем. В своем нынешнем состоянии она была склонна рассматривать все произошедшее с точки зрения психологии. Амброзиус представлял собой подавленные и вытесненные в подсознание желания Хью, сформировавшие вторую личность. Он должен был пойти и пройти курс психоанализа, чтобы разобраться с этим. Если она и дальше будет валять дурака вместе с ним, то он заработает кошмарный нервный срыв или может быть даже окажется в шаге от признания себя сумасшедшим. Она ужасно винила себя за это. Она была уверена в искренности своего желания помочь Джелксу с его протеже, но в итоге упала так низко, что едва не причинила ему вред. Мона, чьи моральные принципы хоть и были достаточно своеобразными, но все же были вполне определенными, ужасно злилась на себя. Почему она позволила себе настолько увлечься? Ей казалось, что она уже усвоила этот урок раз и навсегда. Она понимала также, что и Джелкс был на нее зол, и это расстраивало ее еще больше, ибо она очень уважала его и высоко ценила его хорошее отношение. В том настроении, в котором она пребывала сейчас, бедный Хью скорее раздражал ее и выглядел в ее глазах не просто непривлекательным, а прямо-таки омерзительным Затем, осознав, что с завтрашним днем все равно придется встретиться лицом к лицу и что он неуклонно приближается, пока она раздумывает о произошедшем, она приняла две таблетки аспирина и попыталась заснуть, но, как и можно было ожидать, попытка оказалась безуспешной. В конце концов, она довела себя до того, что вся ее жизнь предстала перед ее мысленным взором и она безнадежно разрыдалась в подушку.
Потом ей показалось, что она немного успокоилась, и хотя она была совсем без сил, настроение ее изменилось. Все же Хью был очень мил, а жизнь невыносимо трудна; она бы наверное даже скучала по нему, если бы рассталась с ним, и, вероятно, гораздо больше, чем могла себе представить. Почему бы ей не выйти за него? Это сделало бы его счастливым и избавило бы ее от невыносимой борьбы за выживание.
Затем опять вернулось ее состояние упадка. В конце концов, послевоенная депрессия не будет длиться вечно и как только она сможет нормально зарабатывать, то снова будет больше всего на свете любить свое существование гулящей кошки; и больше всего на свете ненавидеть свои попытки быть хорошей женой для Хью. Слезы снова потекли по ее щекам, но теперь это были слезы ярости. Мона злилась на себя, на Хью, но больше всего на Джелкса, который, как она понимала теперь, служил своего рода совестью для них обоих. Она явственно ощущала, что Джелкс, если уж говорить откровенно, ненавидел Пана и постоянно мысленно перекрещивался, дабы предотвратить его манифестацию, тем самым внося хаос в происходящее точно также, как и Миссис Макинтош своим обещанием молиться за нее. В ярости Мона отшвырнула в сторону свою сдержанность, но все же самоуважение уберегло ее от того, чтобы уступить Пану в его сатирическом аспекте. Слезы ярости уступили место слезам жалости к себе, и затем, когда они вымотали ее до изнеможения, безнадежным слезам смирения перед жизнью со всеми ее проблемами. Жизнь в этом мире оказалась ей не по зубам и она страстно желала оказаться в долинах Аркадии.
Хью, в свою очередь, не пил никакого аспирина и стоял у окна, засунув руки в карманы халата и уставившись на звезды. Он получил приличную встряску и сон к нему не шел. Он мог быть дураком в ведении совместных дел с другими людьми, потому что был слишком внушаемым и на него легко можно было повлиять, но ни в коем случае не был таковым в оценке того, что ни из себя представляют, ведь благодаря своей податливости он обладал достаточно сильной интуицией. С чувством восторженного триумфа он заключил, что Мона позволила себе зайти намного дальше того, чем она изначально планировала; но он также чувствовал и то ее настроение, которое господствовало на протяжении всего ужина. Он вполне осознавал, что Мона твердо решила не вступать ни в какие отношения с ним, во-первых, потому что он недостаточно ей нравился, а во-вторых, потому что гордость стояла на ее пути, словно лев. Со своей стороны он чувствовал, что все лучшее, что приготовила для него жизнь, было связано с Моной. Его негативная, сверхчувствительная натура тянулась к динамизму Моны как к единственной вещи, которая позволила бы ему продолжать жить в этом абсолютно темном и холодном мире, который от одного ее прикосновения заливался золотым сиянием. Дошло до того, что он испытал настоящее отчаяние; если Мона не захочет быть с ним, то он понятия не имел, как он тогда будет жить.