Самое же большое влияние на переупорядочивание моей жизни оказала Федра. Почти случайно, благодаря катастрофе, которую обрушил на меня Демий, я обнаружил, что мы с Федрой способны, действуя осторожно, не только терпеть совместную жизнь, но и получать от нее удовольствие. Я хотел применить это открытие на практике и подвергнуть его проверке. Федру, в свою очередь, больше всего интересовали, казалось, такие проблемы, как порядок в посудном шкафу или новое покрывало, и она воспринимала мои попытки присесть рядом и поболтать как раздражающую помеху. Но я был упорен; и хотя мы никогда не проводили плодотворных дебатов о природы семейной жизни, содержание которых склонный к философии писатель не преминул бы вставить в этом месте в текст, между нами установилось свое рода молчаливое соглашение — мы оба признавали изменение в наших отношениях имеющим место быть, пока никто из нас не заявляет о нем вслух.
Примерно в те дни, когда я путался у всех под ногами в Паллене, политическая ситуация начала меняться — совсем чуть-чуть, но таким образом, что было невозможно не занервничать. Сразу скажу: меньше всего мне хотелось бы думать, что моя речь имела к этому хоть какое-то отношение, но сам факт моего оправдания явился, возможно, симптомом того, что система пришла в движение. В любом случае, я не мог не заметить учреждения совершенно новой ветви власти — Совета Десяти, созданного, чтобы «консультировать» основной Совет. Этих десятерых избрали самым демократичным образом, но нельзя не понимать, что стоит наделить любое количество людей — неважно, десять или тысячу — властными полномочиями, эти полномочия очень скоро потеряют свои первоначальные очертания. Одной из самых поразительных деталей этого дела стало для меня то, что в десятку вошел знаменитый драматург Софокл. Ему было уже хорошо за семьдесят, он почти полностью ослеп и пребывал в маразме. Он, разумеется, знал, что делает — он не был недееспособен, что и доказал на суде незадолго до этого, когда родственники попытались завладеть его собственностью, а он в свою защиту зачитал отрывки из пьесы, бывшей у него в работе, и потребовал ответа, способен ли маразматик так писать. Но он больше не жил в реальном мире и даже не очень его замечал, забрав себе в голову, что Афины застряли в некоем великом трагическом цикле, о котором, пожалуй он мог бы сочинить трилогию; и поскольку старый добрый город было все равно не спасти, милосерднее было бы поторопить наступление конца, обеспечив, таким образом, неизбежное возрождение. Остальные девять советников занимались более приземленными проблемами — такими, как поддержание общественного порядка и водоснабжение.
Примерно в это же время мятеж на Хиосе начал приобретать серьезный характер, и на его подавление отправили крупные силы. Не могу уже припомнить, сколько это заняло; возможно, торопясь закончить эту историю, я пропускаю месяца или даже годы. Сказать по правде, о событиях, последовавших за моим судом, я сохранил самые смутные воспоминания, поскольку сам в них не участвовал, а на слухам уделял немного внимания. Но я помню, что учреждение Совета Десяти и восстание на Хиосе — или, может быть, на Самосе? — имели самое прямое отношение к возвышению одного странного типа, Писандра. Я постоянно путаю Писандра с Фринихом (не тем Фринихом, который комедиограф, а с тем, который стратег), но говоря откровенно, значение главного героя сильно преувеличено. А что действительно имело значение, так это изменения в общественном сознании — а они были поразительны.
Многие годы ходили слухи об усилении в Афинах олигархических тенденций, о юношах из богатых семей, которым нечего заняться и которые готовы от безделья захватить власть и положить конец демократии. Подобно всем слухам о заговорах, они никого не интересовали за исключением тех моментов, когда оказывались полезными для вынесения импичмента или для сочинения комедии. Не знаю, собственно, что возникло раньше — слухи или тенденции, но к описываемому времени грезы начали приобретать форму, и форма эта оказалась страшноватой. До той поры олигархи были кем-то вроде великанов или кентавров — в них верили до определенного предела, у каждого был знакомый, чей дядя видел их своими глазами, но никто не предполагал, что встретится с ними лично. Но теперь люди начинали подозревать, что странные персонажи, чьи имена последнее время звучали как-то слишком уж часто, и в самом деле могли быть олигархами; впору было начинать опасаться возвращения величайшей проблемы современности, пропавшего лидера — Алкивиада.
Я намеренно не распространялся об Алкивиаде — отчасти потому, что знал его не слишком хорошо, а отчасти считая его величиной непомерно раздутой. Послушать, что люди говорят о нем, так можно решить, что парень был человек-государство с собственными флотами, армиями и казной. Ничего подобного — это был довольно гламурный тип, развлекавшийся в изгнании мелкими интригами при дворах спартанского царя и персидского сатрапа Тиссаферна. Он засыпал наших влиятельных врагом многочисленными предложениями, но я сомневаюсь, что хотя бы одна из его идей показалась кому-то из них свежей. Мы, афиняне, непоколебимо уверены, что лишь афиняне способны чего-то добиться в этом мире, и любое важное событие объясняем участием афинян; заключенный в те дни спартанско-персидский союз, который в конце концов нас сломил, был, несомненно, делом рук великого Алкивиада.