— Ладно, ладно, — сказал я. — Я все понял. Ты не можешь спокойно смотреть на то, как я мирно посиживаю. Ты хочешь, чтобы я не знал отдыха.
— Только потому, что по натуре ты деятельный человек, — ответила она.— Сейчас ты как-будто и не существуешь, а это нервирует девушек. Я все жду, когда ты начнешь ходить сквозь стены или медленно растворишься в воздухе, как поэтическая греза.
И вот назавтра я отправился с плугом на пары и вместо того, чтобы уснуть на первом же ряду, я уперся и сам не заметил, как вспахал целое поле. Домой я вернулся с готовой вступительной речью, и это была лучшая речь из мной написанных. Тут надо иметь в виду вот что: я всегда переживал, достойно ли то, что я делаю сейчас, моих прошлых свершений. Своего рода одержимость; я буквально ненавидел себя — не могу дотянуться до себя же самого! Не в этот раз. Строки казались ясными и чистыми, и вместо обычных приевшихся рифм я нашел новые, как в начале своей карьеры, когда каждое слово было для меня важным.
Следует ли описать эту пьесу подробно? До сих пор я вел себя очень хорошо и не досаждал вам изложениями своих блестящих драм, так что, пожалуй, на этот раз позволю себе сделать исключение. Сюжет ее был таков. Афинское государство пребывает в кризисе, оказавшись не в силах придумать ничего нового после отправки флота на завоевание луны. Эта умственное бесплодие столь тревожно, что наш герой, подобно Одиссею, вызывается отправиться в подземный мир и спросить совета знаменитых мертвецов.
Первым, кого он встречает на своем пути, оказывается великий Миронид — стратег, который привел афинян к победе в битве при Танагре, о которой я уже упоминал и которая завершила предыдущую войну со Спартой во времена моего деда. Я выбрал его как воплощение — каковым он являлся по крайней мере для моего поколения — последнего честного гражданина и компетентного военачальника старой школы. На самом деле он был таким же жуликом, как и все его предшественники и преемники, но историческая правда меня не стесняла. Как не стесняет она ни одного афинянина, ибо иначе мы бы не считали Марафон победой. В общем, Миронид принимает на себя роль проводника и ведет его от одного великого государственного деятеля к другому, начиная от бессмертного Солона и заканчивая Периклом, и каждый из них излагает свое мнение о том, что следует делать. Чтобы вписать все эти колоссальные фигуры в подобающее окружение, я составил хор из аттических дем, с Палленами в качестве предводители, ибо в конце концов Афины — это не сам город, а демы.
Я приступил к работе с намерением создать лучшую из своих пьес, но чем дальше, тем серьезнее эта моя комедия становилась. Как явствует из моего рассказа, это была чрезвычайно политизированная пьеса, и я полагаю, что в других обстоятельствах не написал бы ничего подобного. Поначалу я и не думал вкладывать в нее какое-то послание, но по мере развития текста и в результате попыток представить, что на самом деле сказал бы о нынешней ситуации Солон, я обнаружил важную тему, которую по мере сил постарался развить. Послание не соответствовало моим собственным воззрениям, но такова уж работа поэта. Аристофан, например, последовательно критиковал войну как таковую и требовал мира с того момента, как начал писать; но сам он, лично, не имел против войны ничего, и вообще задумывался о ней крайне мало — по крайней мере, пока сам не побывал на Сицилии. Но его персонажами были в основном земледельцы из класса гоплитов, которые обыкновенно не одобряют войну; и вот, чтобы писать то, что ему хотелось писать, и отмачивать шутки в своем вкусе, Аристофану пришлось выступать в роли миролюбивого сельского жителя — более лживый образ трудно вообразить. Сходным образом я, назначив себя глашатаем наших великих политиков, практически насильно превратил себя в пылкого защитника демократии. Однако, чтобы остаться собой, я ратовал за изначальную солонову конституцию — ту компоненту нынешней, которую Фемистокл с Периклом не сумели извратить окончательно. Я доказывал, что демократия, которая нужна Афинам сейчас — это демократия, при которой каждый, способный говорить разумно, должен быть выслушан, при которой большинство не подавляет меньшинство так же, как во времена Солона Немногие угнетали Многих. Совершенно очевидно, утверждал я, что прийти к такой форме демократии, учреждая новые институты, невозможно. Демократия — самая уязвимая из всех систем. Более того, демократия более всех прочих форм правления тяготеет к репрессиям, нетерпимости и насилию, поскольку налагает на человеческую природу меньше ограничений, чем другие. Но демократия, в которой люди добровольно накладывают на себя ограничения — что кроме них самих никому не должно быть позволено — такая демократия в потенции является лучшим из всех государственных устройств, пока она опирается на взаимную терпимость, рассудок и стремление к общему благу.