Ну, во всяком случае, так я утверждал в пьесе. Как вы понимаете, сам я во все это совершенно не верил. Я не верю, что ни одно государство размером с Афины способно собой управлять — какую бы форму правления оно не выбрало — не причиняя неисчислимых страданий живущим в нем людям. Но я уверен, что в своей пьесе дал Городу наилучший из возможных советов и горжусь тем, что ее написал. Она выросла из моего собственного опыта, как ни одна другая комедия до нее, поскольку вместо нападок на уже сделанное она содержала предложения касательно того, что можно сделать; и вместо того, чтобы уязвлять немногих ради увеселения широкой публики, она должна была донести мысли автора — или по крайней мере представления составного существа, являвшегося автором, о том, что думала бы эта персона, если бы существовала на самом деле. Был в ней один аспект, полностью соответствующий моим собственным взглядам, а именно — значение имеют демы, деревни и области Аттики, а великие люди, политические фракции и движения — не более чем прислужники дем и никогда не должны об этом забывать.
— Ладно, ладно, — говорите вы, — это ты придумал очень хорошо, Эвполид, но что же произошло дальше?
Что ж, я сочинил пьесу, закончив ее по моим стандартам очень быстро и отправил на копирование. Пока я работал, она занимала мое внимание полностью, и я совершенно не представлял, что творится вокруг, если не считать долетавших до меня редких слухов. Но как скажет вам любой драматург, написание пьесы — самая легкая часть. А вот чтобы добиться ее приема и постановки, требуется тяжкий труд.
ПЯТНАДЦАТЬ
Разумеется, первым делом следовало повидаться с Филонидом. После сицилийской катастрофы Филонид не имел никаких дел с Театром — не знаю, стояла ли за этим какая-то глубинная причина или просто так совпало — и когда я сказал ему, что у меня есть новая пьеса, которую я хочу представить на Фестивале, вдруг выяснилось, что он и слышать об этом не желает. Он утверждал, что слишком стар (что было отчасти правдой), и что все это ему более не интересно; но я запугивал и подлизывался, пока в конце концов, в основном чтобы избавиться от меня, он согласился ее послушать и взглянуть на письменную версию.
Я был так уверен в пьесе, что не сомневался — стоит ему хоть раз услышать ее, и он мой — и оказался прав. Не успел я дочитать вступительную сцену, он уже сидел на крючке; в отличие от большинства своих подражателей он был именно тем, кем себя называл — начальником и наставником хоров. Для него, так же как и для меня, хор являлся сердцем пьесы, и главной его заботой и величайшей любовью были костюмы хора, движения хора, декламация и общий эффект. В управлении массами людей он достиг совершенства и в Спарте его сделали бы стратегом. Благодаря умению руководить хором ему не было равных в умении управлять и манипулировать отдельными актерами; как он сам частенько говорил — если научишься одной тирадой доводить хор до слез, тебе не составит никакого труда подчинить своего воле одного человека. И вот Филонид увидел, что хор дем, будучи должным образом обучен и костюмирован, обещает стать самым зрелищным и эффектным хором в его карьере, и искушение оказалось слишком велико. Он стоял до последнего, но в конце концов сдался и согласился наставлять этот хор, который должен был стать его последним и лучшим хором.
Следующим моим шагом стал визит к архонту с запросом на хор на Дионисиях, и должен признаться, что не испытывал никакой уверенности в успехе. Скорее всего, без поддержки Филонида я бы не преуспел — победа потребовала огромных усилий с нашей стороны.
Для начала, главная проблема пьесы заключалась в том, что ее написал я. Как уже было сказано, общественное сознание надежно связало меня с олигархами, и архонт, поддержавший постановку пьесы Эвполида, неизбежно выставлял себя их симпатизантом. С другой стороны, пьеса сама по себе была подчеркнуто продемократической; в сложившихся обстоятельствах явная поддержка демократии была исключительно храбрым поступком. По общему мнению, таинственные лидеры грядущего олигархического переворота — никто не знал, кто бы это мог быть, но в самом их существовании сомнений не было — готовили списки убежденных демократов, подлежащих ликвидации, как только наступит Великий День, и по понятным причинам никто не желал в эти списки угодить. Соответственно предлагать архонту на утверждение высмеивающую олигархов пьесу означало просить у него слишком многого. Могу только предположить, что он пришел к заключению, что мои гипотетические симпатии к олигархам и явно озвученные демократические взгляды обнулят друг другу, а он, поддерживая постановку пьесы, диверсифицирует ставки.