Бросили жребий — мне выпал второй день, после трагедий Эврипида. Я не мог решить, хорошо это или плохо. С одной стороны, можно было быть уверенным, что публики набьется, как кильки в бочку; с другой стороны, трагедии могут так завести ее, что им станет не до комедии. Я уже видел такое много раз — когда комический хор уже выходил на сцену, зрители продолжали обсуждать трагедии, причем во все горло. Никто не слышал вводную речь и потом не мог понять, что, собственно, творится на сцене. В конце концов я решил, что в целом получилось хорошо. Никто, даже чужеземец, не сможет проигнорировать вступительную сцену моей пьесы — с Афиной, спускающейся с Олимпа с помощью механизма.
В первый день Фестиваля я проснулся задолго до рассвета; мы с Федрой одни из первых вышли на улицу в ожидании процессии. В то утро даже странная атмосфера, установившаяся в городе, не могла испортить открытие Дионисий. Сейчас все по-другому, тогда же во всем мире нельзя было сыскать подобного зрелища. Хотите или не хотите, а я его опишу — хотя бы ради собственного удовольствия. Это было лучшим проявлением характера Афин — и после всех тех ужасных вещей, которые я тут успел наговорить о них, следует сказать и что-нибудь хорошее.
Вскоре после рассвета охрана выводила всех заключенных тюрьмы, за исключением самых опасных, чтобы они тоже могли посмотреть шествие, а девушки, которым выпало нести корзины, сновали туда-сюда, демонстрируя наряды, прежде чем занять свои места. Начало процессии неизменно задерживалось, но когда она наконец появлялась, все единодушно объявляли — каждый год неизменно — что ничего лучше они не видели. Впереди несли статую бога, за ней следовали девушки с корзинами, а за ними — юноши, распевающие сатирические песни и выкрикивающие грубые оскорбления в адрес любого мало-мальски известного человека, которого замечали в толпе — поскольку теперь, когда власть над Городом принимал бог, смертным, в том числе и самым прославленным из них, не оставалось ничего другого, как признать этот факт. Каждый раз одно из жертвенных животных — обычно это был огромный свирепый бык — ухитрялось сбежать и изувечить кого-нибудь в толпе, обязательно случались драки, грабежи, обмороки и прочие признаки настоящего всенародного праздника.
Затем приходил черед торжественной — и довольно унылой — части, в ходе которой огромные хоры распевали дифирамбы, а слушатели изо всех сил пытались напустить на себя серьезный и набожный вид и не раскашляться в неподходящий момент. Не знаю уж почему, но даже лучшие из поэтов, будучи избраны для сочинения дифирамбов, неизменно разражались двадцатью минутами невероятно напыщенной ахинеи — если бы кто-нибудь осмелился нести подобное со сцены, то был бы тут же освистан. Но поскольку дифирамбы — жанр в известном смысле священный, публика старательно притворялась, что это лучшие стихи со времен Гесиода. Но когда официальная стадия подходила к концу, чтобы смениться настоящим весельем, все испытывали огромное облегчение.
Сперва закалывали свинью — с визгом и кровью, как любят детишки; затем производили возлияния, а народ выстраивался в очереди к лоткам колбасникам, болтая между собой о видах на урожай. Все успевали вернуться на место, когда процессия возобновлялась — юноши несли амфоры с оставшимся после оплаты городских расходов серебром, собранным в виде дани; в некотором смысле это была шутка, конечно — к тому времени Город практически обанкротился, но традиция есть традиция; затем сыновья павших на поле боя мужей наделялись доспехами. Как вы догадываетесь, эта церемония была чрезвычайно неловкой. На Дионисии сразу после сицилийской экспедиции доспехов попросту не хватило, и юношей заставляли бегом возвращаться позади толпы, чтобы вернуть доспехи, которые затем вручались следующим. В конце концов, думаю, все они получили причитающееся, ибо это вопрос серьезный, и даже политики не пытаются в нем жульничать; некоторым из молодых людей, впрочем, пришлось ждать несколько лет, поступали жалобы на негодную или выморочную броню.
И наконец из опечатанных котлов, доставленных в ходе процессии из Акрополя, извлекались таблички с именами театральных судей — представьте себе напряжение постановщиков, застывших в ожидании ответа на вопрос — подкупили ли они тех, кого следовало, или не угадали?
Затем возникала пауза, во время которой все снова бросались к лоткам покупать колбаски, вино, яблоки и всякие вещи, которыми можно швыряться. Снаружи образовывались очереди — опоздавшие чужеземцы пытались купить билеты, а граждане, прибывающие из отдаленных частей Аттики, шагали мимо них, отпуская язвительные замечания. Когда шум, создаваемый пятнадцатью тысячами болтающих и жующих людей, достигал невыносимой громкости, звучала труба и воцарялся ужасный кавардак — все разом бросались к своим местам, будто пехотинцы, атакованные кавалерией с тыла и флангов. Засим следовала крайне неприглядная сцена— практически все граждане великого демократического общества обвиняли другу в захвате чужого места или краже подушки, кто-то садился на шляпу соседа или загораживал вид сидящим сзади. В разгар замешательства раздавалось пение флейт — и все мгновенно замолкали, забыв о сварах, и первый актер первой пьесы Фестиваля выходил на сцену, чтобы начать пролог. Как правило, тишина длилась ровно столько, что актер успевал назваться и объявить, где происходит действие пьесы; как только до всех доходило, что их ожидает очередное «Возвращение Орфея», споры с соседями радостно возобновлялись с того места, где были прерваны. Полагаю, прологи в трагедиях нужны именно для этого — ничем иным их существование объяснить нельзя.