Незадолго до его смерти — спустя пару лет после представления — я спросил Филонида, как ему удалось дойти до конца при его нежелании даже и браться за это дело? Допил ли он остатки вина, спросил я, или это его душа велела ему быть сильным? Он сказал — ни то, ни другое. На самом деле прямо перед выходом на сцену его охватил такой приступ паники, что он принялся стаскивать с себя котурны и маску. Но затем, сказал он, ему привиделся крупный мужчина с черной бородой, стоящий рядом и глядящий на него с таким бесконечным презрением, что он устыдился и вернул маску на место. Когда он снова оглянулся, этого человека уже не было рядом, и Филонид мог бы поклясться, что деться ему оттуда было некуда — должно быть, он просто растворился в воздухе. В принципе, в те дни Филонид уже сильно страдал от лихорадки, которая его в итоге и доконала, так что, может быть, он просто бредил. Не исключено также, что это была галлюцинация, вызванная страхом и обильным возлиянием. Но вот что за кулисами театра Диониса практически нет мест, где можно спрятаться — это чистая правда, так что, может, и вся его история правдива.
ШЕСТНАДЦАТЬ
К концу апреля следующего года демократия была повержена. Конец света наступил относительно мирно; четыреста олигархов встретились за стенами, в Колоне, вошли в Город, вышвырнули Совет из Зала Совета с помощью банды молодчиков (которые, вероятно, считали, что участвуют в веселой гулянке) и объявили о восстановлении чего-то, что они именовали Конституцией Предков. Теоретически это означало, что правом голоса наделялось не более пяти тысяч граждан, обладающих собственностью крупнее определенного порога, но поскольку эти пять тысяч достойных так и не были названы и никто понятие не имел, кто же они такие, установление ничего не значило. Ситуация прояснилась в течение нескольких следующих дней и описать ее можно так: город полностью контролировали четыреста человек, и их легитимность обеспечивалась бандами крупных, неразговорчивых мужчин, вооруженных дубинами и мечами. Лидерами переворота были Писандр, Фриних, политик Ферамен, а также Антифон — человек, зарабатывавший на жизнь сочинением речей для тяжущихся (в точности как мой старый друг Питон). Если не считать рутинных убийств нескольких непопулярных личностей, они не совершили почти ничего, что могло бы вызвать возражения у любого разумного человека, по крайней мере поначалу; но проблема заключалась не в этом.
В это время основное афинское войско находилось на Самосе. Когда там узнали о происшедшем, то единодушно решили немедленно вернуться домой и перебить олигархов. Но прежде чем они успели отчалить, на Самос явился не кто иной, как знаменитый Алкивиад, которого новости застали при дворе персидского наместника Тиссаферна Великолепного, где он сидел в ожидании возможности вернуться стильно. Он приплыл на роскошно украшенной персидской яхте, произнес пару речей, убедил армию ничего не предпринимать и отправил грозное письмо олигархам, требую назвать имена тех таинственных пяти тысяч достойных граждан, которые должны встать у кормила государственного корабля. Вышло так, что этот список так и не был доставлен в армию — что поделаешь, почтовая служба в этом сезоне была крайне медлительна (противные ветра, нехватка дубовых весел), и через некоторое время воины забыли о нем и сконцентрировались на поклонении вновь обретенному Утраченному Вождю.
Тем часом олигархи в поте лица разрабатывали план прекращения войны, который обеспечил бы новому режиму поддержку и спартанцев, и персов. Чтобы убедить общественность, что они не занимаются ничего подобным, узурпаторы принялись укреплять вход в гавань Пирея. Разумеется, этим они никого не обманули; даже самые невинные из нас понимали, что их истинные намерения состояли в обеспечении возможности отрезать Город от источников зерна, буде такая нужда возникнет. Однако поскольку ничего поделать было нельзя, строительство шло своим чередом. Город охватило удивительное ощущение бессилия — чувства, до сих пор никому из нас неведомого. Мы оказались лишены малейших возможностей повлиять на происходящее и могли только пассивно ожидать, что будет дальше; настоящее нас не касалось, оно было не нашей проблемой. Это была своего рода эйфория — состояние, которое по определению не может длиться вечно. Полагаю, впрочем, что большинство не понимало, что происходит на самом деле: мы думали, что это такие странные выходные — рано или поздно они кончатся и мы снова станем демократами.