— Не вздумай с нами шутить, — сказал их главарь, крупный седовласый мужчина. — Его видели входящим сюда не больше получаса назад. Где ты его прячешь?
Федра разразилась хохотом, и он спросил ее, чего тут такого смешного.
— Ты идиот, — сказала она. — Ты разве не знаешь, чей это дом? Эвполид — злейший враг Аристофана. Неужели ты воображаешь, что после всех несчастий, которые этот ублюдок причинил его семье, он станет его прятать?
Главарь оскалился.
— Заткнись, ты, — сказал он. — Мы обыщем дом сверху донизу, и если найдем его, вы оба умрете. Ясно тебе?
— Да ищите, — сказала Федра. — Никого вы не найдете.
И они принялись за поиски. Они перевернули внутреннюю комнату вверх дном, вспороли матрас, вывали содержимое сундуков на пол и сбросили со стропил все, что там было. Они громили дом с такой эффективностью, что их легко было спутать с италийскими пиратами. Они обшарили двор и конюшню и едва не выпотрошили лошадь, чтобы проверить, не укрылся ли Аристофан под шкурой животного, подобно Одиссею в пещере циклопа. Но почему-то они не стали запускать руки в помойный кувшин, ограничившись тем, что ткнули в него пару раз моим же копьем. Когда они закончили, Федра спросила:
— Удовлетворены?
— Ладно, — сказал седовласый, — ты выиграла. Считай, что на этот раз тебе повезло. И запомните оба — теперь мы будем присматривать за вами очень внимательно. Один шаг в сторону — и вы покойники. Поняли?
Я выждал примерно час после их ухода, прежде чем откопал Аристофана. Копейный наконечник пробил его плащ и разминулся с грудной клеткой едва на полпальца, и он испытывал изрядное недовольство. Впрочем, тут ему было далеко до Федры. Она уставилась на меня, как на сумасшедшего.
— Ты, имбецил, — сказала он, — чего ради ты такое творишь? Нас чуть не убили обоих из-за тебя.
— Извиняюсь, — пробормотал я. — Сперва это казалось довольно неглупым поступком.
Федра с видом глубочайшего отвращения потрясла головой и удалилась в постель, предоставив мне разбираться со зловонным комедиографом. Проще всего было его накормить, пожалуй — с набитым ртом он не мог ныть так пронзительно. Когда он принялся за еду, я зажал нос и попытался зажечь в чернильной тьме своего ума хоть какую-то искру разума.
Лучший план, который мне в итоге удалось придумать, сводился к следующему. Можно было быть уверенным, что за домом будут пристально следить день или два, и Аристофан не мог просто выйти за дверь и удалиться. Поэтому предстояло вывезти его — в чем-то или под чем-то; но как именно? Затем я зацепился взглядом за большой бактрийский ковер, висящий на стене, и мне в голову пришла кое-какая идея. Первым делом наутро после этой ужасной ночи я запряг лошадь в повозку и подвел ее к крыльцу. Рабы вынесли ковер, туго скатанный и перевязанный шнуром. Мы загрузили ковер на повозку, старательно скрывая, что он весит больше, чем должен; я уселся на облучок и покатил потихоньку за город. Оглядываясь назад, признаю, что это была дурацкая идея; если за домом следили, то внезапно охватившее меня стремление перевозить мебель определенно вызвал бы подозрения, которые в свою очередь привели бы к обыску. Вышло, однако, так, что я спокойно и без приключений доехал до Паллены; сицилийские кавалеристы, поджидавшие, как казалось мне, за каждым поворотом дороги, так и не появились. Мы внесли ковер в дом, разрезали шнур и распаковали сына Филиппа, который спал сном праведника. Из Паллены, насколько мне известно, он отправился в горы и провел на Парнасе месяц или около того, прикидываясь пастухом. Жалко, я этого не видел. Это послужило бы достаточной компенсацией за причиненные Аристофаном неприятности.
По возвращении в Город я обнаружил, что состояние Федры сильно ухудшилось, и понял, что ей не жить. Она, впрочем, не торопилась умирать, и могу сказать, что эти несколько недель были худшими в моей жизни. Я внезапно осознал, что позволил ей утечь у меня между пальцами, как золотому песку. Вы знаете, каково это — у каждого есть какое-то дело, постоянно откладываемое на потом: сходить в горы вокруг Филы, чтобы полюбоваться дикими цветами, устроить пикник, и когда наконец вы выбираетесь туда, то обнаруживаете, что все стало каким-то блеклым и вытертым, и вам остается только съесть припасы в тишине, скрывая разочарование. Я так и не собрался узнать получше собственную жену, и когда обстоятельства все-таки принудили меня к этому, было уже слишком поздно. Половину времени она бредила от жара, и в бреду наговорила всякого, чего на самом деле, надеюсь, не думала; а приходя в себя, начинала говорить в точности противоположное — все повторяла и повторяла, каким хорошим мужем я был, и что она прожила лучшую жизнь, чем заслуживала.