К открытию памятника со всех концов Петербурга съедутся чиновные тузы, Москва пришлет директора Счетной палаты, и в назначенный час общество с благоговением станет ожидать приезда мэра и митрополита.
Новые барыньки притащат за собой своих капризных, упирающихся мосек и будут шикать и совестить их, если тем вздумается с негодованием облаять постамент. А в синем — по случаю праздника — небе Санкт-Петербурга повиснут управляемые парашюты с развернутым транспарантом: «Покорность охлаждает гнев и дает размер взаимным чувствам».
ОКАЗИЯ КОЗЬМЫ
(послесловие)
Муравьиные яйца более породившей их твари; так и слава даровитого человека далеко продолжительней собственной его жизни.
В одном из значений слова оказия — редкий, из ряда вон выходящий случай. Так определяет ее Толковый словарь[435]. Случай Козьмы Пруткова вполне удовлетворяет этому значению.
Козьма Петрович — воплощенный алогизм: поэт-директор, поэт-сановник, что звучит так же парадоксально, как «министерский водевиль» или «присутственная лирика». И тем не менее впервые в русской литературе нашелся певец, обративший свое вдохновение не только на традиционные предметы лирического волнения, но и на место канцелярской печати (М. П.), на чистый, в сущности, лист бумаги, не занятый никаким текстом, а лишь указующий, куда именно следует приложить оную печать.
Степенность, солидность, глубокомыслие, солидарность со всякой руководительной идеей, неторопливость… Взор, рассеянно блуждающий по поверхностям и рельефам, ибо он обращен в себя… Самоуглубленность и беспримерное самоуважение, переходящее в заносчивость и самохвальство… Вот Козьма Петрович Прутков: директор Санкт-Петербургской Пробирной Палатки, гениальный (по собственному ощущению) поэт и мыслитель.
Изо дня в день, из года в год в течение сорока лет в обмен на ассигнации бюджетного финансирования отдавал он все силы исполнению служебных обязанностей и лишь раз в году — по одиннадцатым апреля — позволял себе расслабляться и устраивать маленькие литературные досуги. Впрочем, за 61 или 63 (источники расходятся) года жизни их накопилось на целое Собрание сочинений (в одном томе). Если учесть, однако, что ниву сочинительства Козьма Петрович затеял возделывать не с младенчества, но уже будучи зрелым мужем, то получается, что сочинял он всего-навсего недели две, и за сей пустячный, скажем прямо, срок изумил читающую публику обилием сотворенного. В его анналах 262 афоризма, 49 стихотворений, 12 басен (не считая юношеской «Священник и гумиластик»), четыре эпиграммы, ряд драматических шедевров, один проект… Простой арифметический подсчет показывает, что за каждое 11 апреля им создавалось примерно по 24 творения, что значительно превосходит плодотворность А. С. Пушкина в пору Болдинской осени. Что говорить? «Петербургские вёсны» Козьмы Пруткова, отжатые до одного-единственного апрельского дня, — это, господа, действительно оказия, да еще какая!
Отдав должное объему (а экстраординарность всегда объемна, гения должно быть много; даже внешне предпочтительнее, чтобы он был толст или по крайней мере упитан — «предюж», как Козьма Петрович; тощий гений, согласитесь, — малоубедителен), обратим внимание на содержательную сторону дела.
Предложенный Прутковым проект «О введении единомыслия в России» более чем на полвека опередил свое время, найдя воплощение лишь в России советской, скажем шире — в СССР. Однако и в сегодняшней постсоветской реальности он кажется вполне востребованным.
Пьесы Козьмы Пруткова не мелькают в афишах больших драматических театров только потому, что театры эти еще не доросли до таких драматургических вершин. Никто не знает, где найти прутковские типажи, как это ставить и кому играть. Кроме того, провал «Фантазии» на Александринской сцене, очевидно, еще слишком свеж (шокирующе свеж!) в памяти выдающихся режиссеров современности…
Как эпиграммист Козьма так и остался непревзойден. Его «Эпиграмма № II»: