Проснулся юный конунг от тихого разговора. Голоса причального Хлюпа и сотниковского домовушки Извечи звучали едва слышно, старательно приглушаемые разговаривающими, да еще волна шелестела и шелестела под бортом за тонкой обшивкой, напевая какую-то свою монотонную песнь, тем не менее Ансгар узнал их сразу.
— А у меня своего дома никогда и не было… — говорил Хлюп, очевидно, жалея себя. — За все двести с лишним лет. Всегда, где могу, пристраиваюсь. И сейчас тоже. Летом под причалом на мокром бревне сплю, зимой у Вакоры в сенях. Там, конечно, не сильно тепло, но я не мерзучий. На солому лягу, тулупчиком нос прикрою, надышу жарко, мне и хорошо…
— А что, хозяин в дом не зовет? — удивился Извеча, сам известный любитель печного тепла и не понимающий, как можно без печки жить.
— Звал, и даже за стол сажал, да там в доме своего домовушки нет, поговорить по душам не с кем, одна только кикимора по ночам достает — щекочется. Надоела до гнилой волны. И ушел я. Она мороза боится, в сени не выходит. Там я и отдыхаю. А днем на причал хожу, смотрю, когда лед сойдет, весны жду. Наше дело ведь такое, лед двинет, причал своротить может, потому и пригляд нужен. Где подколоть, где камушков на лед наложить, чтоб весной сразу продавило и сваи укрепило. Да мало ли забот… Я и приглядываю. Да рыбкой семью Вакоры снабжаю. Полынью пробью, позову рыбину и острогой ее сверху.
— Позовешь? И как же ты ее зовешь? — удивился Извеча.
— Просто. По-рыбьи. У рыб речных у всех язык один, все друг друга понимают. Вот она и думает, что другая рыба ее кличет, и плывет. А у рыбы-то глаз на спине нету, меня в полынью не видит. И прямо под острогу подплывает.
— А я всегда только дома жил, — то ли похвастался, то ли пожаловался Извеча. — Как только меня из бревна волхв вызвал, когда дядюшка Овсень дом построил, так сразу за печкой и поселился. Я тепло люблю, и потому всегда возле печки пристраиваюсь. Ну и хлопоты там всякие были. Хозяйке, чем мог, помогал, трубу чистил, за девчонками приглядывал. Хорошо, спокойно было. Если бы дикари не приплыли, так бы в покое и жил все свои века.
Ансгар зашевелился и этим шевелением прекратил разговор. Дожили люди до того, что нелюди их дикарями называют. Чего уж дальше ждать.
Слушать разговор нелюдей уже не хотелось, и Ансгар в легком раздражении встал, разбудив улегшуюся на его ноги собаку, готовую последовать за человеком туда, куда тот пойдет. На причального Хлюпа с домовушей Извечей конунг глянул в полумраке трюма сердито и увидел, что Извеча лежит, обняв короткой ручонкой волкодлачку, которая от пробуждения конунга глаз открыла и на него недобро покосилась. Не хватало еще, чтобы волкодлачка стала конунга дикарем считать, как все ее друзья. Впрочем, может быть, и считает, потому что одноплеменники конунга ее такой оставили. И вернется ли она в прежний образ — еще неизвестно.
Но удивляло то, что пес Огнеглаз так спокойно себя вел рядом с волкодлачкой. Наверное, привыкли они друг к другу, и Огнеглаз уже не старается при приближении волчицы в сторону уйти, как пытался вначале. Но вначале тот же самый нелюдь Хлюп от волкодлачки хотел на стол запрыгнуть. А теперь рядом лежит, и хоть бы что. И дварф Хаствит здесь же. Но тот, кажется, крепко спит. Хотя, может быть, тоже слушает разговор, но не может без языка принять в нем участие, потому и глаза не открывает. Да и слова Извечи о доме вызывают, должно быть, у дварфа мысли о собственном доме, в котором он много лет не был и в который скоро вернется. Каким будет это возвращение? Может ли Хаствит не думать об этом?..
Ансгар вспомнил и свой дом, и о своем возвращении подумал. Как-то там встретят его с мечом, но потерявшего родного дядю и всех его людей? Встретят-то, понятно, хорошо и с радостью. А что будет потом? Но об этом стоило подумать уже дома, исходя из местной обстановки.
Конунг услышал над головой, на палубе, тяжелые шаги. Наверное, сотник уже проснулся. Он на их ладье самый тяжелый, и только один так ходит. И Ансгар пошел к трапу. Огнеглаз, уже окончательно выбравший себе хозяина, поспешил за ним…