Я все шла и шла по длинному полю от дома, стараясь найти вытоптанную в снеге тропу. На этом поле всегда по утрам сидели вороны и разрывали клювами тонкие лоскутки еды ближайшей помойки. Я оглянулась назад. Светящееся мамино окно с тряпичными бабушкиными шторами еще виднелось среди чужих нашего холодного панельного дома.
Я наклонилась к одной, своей любимой хромой вороне, вытащила из кармана завернутый завтрак и положила на снег. «Мама сегодня сделала», — пояснила я и пошла дальше в школу.
Мама была совсем маленькая. Завернутая в джинсовку, она неестественно двигалась в ночной темноте к машине, поддерживаемая с двух сторон медбратьями. Дернулась, попыталась бежать, ее сбили с ног, закрутили руки за спиной и потащили дальше. Она умудрилась изогнуться, посмотреть на наше окно, где стояла теперь я и соскребала со стекла сантиметровый слой льда.
Солнечный стрелок
Посвящается отцу, Виктору Антипову
Сёма плохо помнил свою бабушку. Он видел ее только на фотографиях.
Сейчас же она сидела на противоположной полке поезда, усмехалась одной верхней губой и, покашливая, ковырялась коричневым пальцем правой руки в зубах.
— Ну, хоть попрощайся с матерью, Сёмка!
Сёма отвернулся от окна и зажал голову между коленей. Отец постучал пальцем в стекло, мама стояла рядом, прижав руку к груди. Сёма не шелохнулся. Поезд затрясся легко и поехал.
Бабушка достала паспорт с билетами на стол и прилегла на свернутый матрас дожидаться проводницы.
— В жизни есть три испытания. В семнадцать — двадцать лет — испытание любовью. В сорок — свободой. В шестьдесят пять лет — старостью. А тебе еще даже до первого этапа далеко — не напрягайся так! Еще четыре дня ехать.
Сёма лег и отвернулся к стенке.
— Скажи, зачем ты на тренажерный уголок повесил куклу вверх ногами?
Сёма покраснел и, подумав немного, решил ответить:
— Это давно было…
— Не так уж и давно… Тебе сейчас двенадцать… Тогда было восемь… И еще бил ее и кричал: «Где клад!»
— Я маленький был!
Сёма подскочил на полке, вытер рукавом рубашки лицо и побежал по вагону, шатаясь, хватаясь за скользкие от жары поручни и незастеленные полки.
Люди улыбались, глядя на этого симпатичного мальчика с сердитыми и заплаканными глазами. Сёма уселся на возвышение напротив туалета и подставил лицо под открытое окно. Ему казалось, что ветер шуршит его светлыми волосами.
— Извините, можно я мусор выброшу? — Лысеющий мужчина приподнял вместе с мальчиком крышку Сёминого сиденья и бросил в отверстие уже три пустые бутылки из-под пива. — Один едешь?
Сёма хмуро соскочил с мусорки и, не ответив, вернулся к бабушке. Залез на верхнюю полку.
Радио в купе шипело, звук пропадал каждые полминуты. Сёма включил его погромче. Молодой и какой-то очень местный голос дозвонился московскому диджею и передавал традиционные приветствия. «Привет, Зверево! Я люблю наш город! У нас есть где погулять и большой магазин!» Сёма крутанул ручку приемника в обратную сторону и закутался в простынку.
В ритмичных вздохах поезда Сёма услышал вдруг голос мамы, рассказывающей ему сказку о родных местах его отца. Сёма знал сказку наизусть и теперь, моргая уставшими глазами от раннего утра, потихоньку напевал, вплетая ее как нитку в стуки колес. «И сотворил Род Ульгень по своему подобию людей, и имена им дал Алтай и Саяна. И поселил Ульгень их в священной земле Ирии на горе Самбыл. Когда будешь у той горы, Семён, что на границе Хакасии и Тувы, вспомни, что с нее спустились в долины люди, черты которых есть и в нас с тобой. Если ты светлокож и светловолос, то это сходство с Алтаем. Если же волосы твои черны и кожа смугла, то это тебе в наследство Саяны… Когда будешь ты у горы Борус в Хакасии, вспомни, что на ее вершине спасались люди от Великого Потопа, когда пришли к людям беды, и от слез людских тот Великий Потоп и случился. А потом ушла вода и пришел огонь. И послал Род Ульгень людям во спасение духа мороза, и наступила зима».
Сёма сидел, поджав коленки к подбородку, у запотевшего от ночного сна и холодного утреннего воздуха окна на высоком деревянном столе. После трех суток на поезде, а потом еще двух пересадок на автобусе его все еще мутило и покачивало. Во дворике нервничал на длинной цепи ободранный и вечно худой пес Дурак — Шарик. Бабушка только так его и называла. Потявкав минут десять, Шарик не выдержал и подполз под окно. Тявканье усиливалось, и вдруг, взвизгнув, Шарик подпрыгнул, увидев сонного Сёму в окне. В Хакасии время еще не дотянуло до пяти утра, в Москве же было чуть за полночь. Сёма тер глаза и пытался разглядеть туманные окрестности деревни. Окрестности эти казались желтыми из-за рассвета и бесконечных просторов степной травы.