Словесный портрет
Едва ли не каждый день пользуемся все мы словесным портретом. Описываем друзей, знакомых, продавцов, с которыми поругались, девушек, с которыми познакомились, описываем обидчиков и благодетелей, самих себя описываем, договариваясь о встрече по телефону, и настолько поднаторели в этом, что бывает достаточно двух-трех определений, чтобы мы безошибочно узнали человека в тысячной толпе у метро или стадиона. Достаточно бывает сравнить человека с птицей, погодой, предметом домашнего обихода и мы уверенно узнаем его в чужих коридорах, кабинетах, приемных.
Стоит ли удивляться тому, что люди, для которых словесный портрет является чем-то вроде производственного фактора, выработали свои методы, способы, приемы и с их помощью нужного человека представляют достаточно емко и зримо. Уже к вечеру десятого марта, в первый же день следствия был разработан настолько подробный портрет пятого, что не узнать его, пройти мимо было просто невозможно. И все, кто участвовал в поисках, в оперативной работе, знали приметы долговязого. Он может оказаться случайным человеком, не имеющим никакого отношения к преступлению, но найти его было необходимо.
Итак, кого же искали?
Искали высокого молодого парня, около двадцати лет, темноволосого и улыбчивого. Он развязен и нагловат, его манеры могут показаться даже вульгарными. На нем полусапожки примерно сорок третьего размера, черная куртка из кожи или заменителя, меховая темная шапка, синие джинсы. Он вступает в контакт, готов переброситься словечком с незнакомым человеком, явно ценит себя выше окружающих. Но самый заметный признак – рост. Все свидетели дружно отмечали, что он явно выше их, то есть, рост его около ста девяноста сантиметров. Человек этот, по всей вероятности, при деньгах.
С портретом были ознакомлены соседи, дружинники, вольные и невольные участники вчерашних событий, следователи, оперативные работники, водители, постовые. Распространение словесного портрета можно сравнить со своеобразной сетью, наброшенной на городок. Вряд ли прошло более двух часов, а жители уже хорошо представляли, кого именно ищут.
Нет, к тому времени не было снято подозрение с младшего Жигунова, еще допрашивали Борисихина, а кавказец угрюмо и сутуло мерил шагами коридоры отделения внутренних дел – он мог понадобиться каждую минуту для уточнения той или иной детали, здесь же толкалась и Борисихина. И незримо скорбными тенями маялись в полутемных печальных коридорах погибшие вчера люди. Они-то знали все, но не могли принять участие в поисках, как бы передоверив это живым.
Дело осложнялось тем, что никто из побывавших накануне в доме Жигунова не знал пятого собутыльника. Во всяком случае” все так утверждали. Такие нравы царили в доме – достаточно было прийти с бутылкой и ты уже свой человек. Червивка позволяла легко пройти сквозь плотные без щелей ворота в любое время суток. Она становилась способом знакомства, представляла человека с Наилучшей стороны, устраняла недоразумения, помогала понять и простить любого.
С этим надо согласиться – бутылка создавала ту самую видимость дружбы и теплых товарищеских отношений, к которым все стремятся и которых всем нам недостает. Не хватало человеческого участия и этим людям. Вряд ли стоит все сводить к огульному их заклеймлению. Не у каждого есть интересная работа, не всем удается заниматься любимым делом, не всем повезло сохранить и приумножить друзей – а не в этом ли смысл жизни? Что еще может сделать нас счастливыми, как не друзья и увлеченность? И, куда деваться, бутылка дает такую иллюзию. Призрачную, недолгую, обманную. Да, она убеждает на какое-то время, что жизнь интересна, что сами мы не лыком шиты, а за столом сидят люди, готовые понять нас, восхититься нами, воздать нам должное. И в голову не приходит, что человек, сидящий напротив, осоловело смотрит не столько тебе в глаза, сколько на увесистый молоток с промасленной ручкой и улыбчиво прикидывает прочность твоего черепа…
И, наконец, первый успех. Его не могло не быть, учитывая размах работы. Рискнув, можно даже сказать, что успех был неизбежен.
Раздается не очень уверенный стук, и в кабинет, где расположился штаб следствия, несмело, уж больно начальников наехало много, протискивается сержант местной милиции.
– Разрешите войти?
– Докладывайте, – бросил Белоусов. Наступила пауза, присутствующие повернулись к сержанту. Все ждали новостей, все были готовы к ним и нетерпеливость проявлялась даже в служебных словах.
– Да особенно-то и докладывать нечего, – начал сержант. – Дело в том, что я, вроде, видел этого…, длинного, которого ищем.
– Где? – выдохнули едва ли не все, сидящие за столом. Можно было ожидать чего угодно, но чтобы вот так просто пришел человек и доложил, что видел… На это и надеяться боялись.
– Где вы его видели? – спросил Зобов, стараясь говорить спокойно.
– Это… У себя дома, – сказал сержант и замолчал, ожидая следующих вопросов.
– Когда?
– Вчера. Утром.
– Обстоятельства?
– Это… Пришел, постучал… Я вышел. Спрашиваю, чего нужно. Он вроде того, что удивился, когда меня – увидел, вроде того, что ожидал увидеть другого… Говорит, Дергачев нужен. Тот самый Дергачев, Анатолий… Который погиб.
– Почему же он пришел к вам?
– Я тоже думал… А потом догадался. Все очень просто. До меня именно в этой квартире жил Дергачев. Вот парень и пришел. – Он, видимо, надеялся, что Дергачев и поныне там живет. Я так думаю.
– Вы дали ему новый адрес Дергачева?
– Дал, – кивнул сержант. – Кто ж знал, что так все кончится… Дергачев, когда переселялся в дом к старику Жигунову, приходил несколько раз за вещами… Вот тогда мы с ним и познакомились, тогда он мне и сказал, где будет жить.
– Так, – протянул Гурьев, удовлетворенно оглядывая всех. – Так. Это уже кое-что, а, Виктор Алексеевич? – улыбнулся он Белоусову. – Проходите, сержант. Садитесь. Будем говорить подробно. В котором часу он приходил?
– Утром. Часов в десять… Я так думаю. Перед этим я дежурил, торопиться мне было некуда… Откровенно говоря, еще спал. А тут он. И по описанию все сходится. Я бы еще добавил это…, усики.
– Большие? – быстро спросил Белоусов, который сам носил усы, большие, чуть закрученные, настоящие усы. И, надо понимать, разбирался в их форме, размере, характере.
– Да нет, какие там большие, – сержант махнул рукой. – Их, в общем-то и усами назвать нельзя…, так, пушок. Знаете, как бывает, когда человек еще и не брился… Молоденькие, жиденькие усики. И это… Шарф. Пушистый такой, хороший шарф.
– Цвет?! – почти выкрикнул Белоусов.
– Это… Зеленый.
Общий вздох облегчения всколыхнул воздух небольшого кабинета.
Сержант сказал все, что знал и его можно было отпустить. Он подтвердил предположения о пятом, подтвердил словесный портрет, более того, дал важные дополнения – зеленый шарф и жиденькие усики. Положение, казалось бы, исчерпано. Однако, за исчерпанностью и начинается то, что можно назвать истинным мастерством, интуицией, настойчивостью, собственно то, что отличает исполнителя от человека творческого, который в самом простом, очевидном, на ровном месте находит новые и новые возможности.
– Так это… Я пойду? – спросил сержант.
– Нет – коротко бросила Засыпкина. – Каким он вам показался? Голодным? Злым? Может быть, горел нетерпением побыстрее увидеть Дергачева? Постарайтесь припомнить. Даже не припомнить, постарайтесь задуматься об этом.
– Скорее усталым, – ответил сержант. – Я так думаю. Он огорчился, что не застал Дергачева. Вроде того, что Дергачев мог его выручить. Он даже растерялся. Так мне показалось. Начал расспрашивать, где тот живет…