Мы не можем в рамках этих очерков останавливаться подробно на современном общественном развитии индустриально развитых стран Западной Европы и Америки, но это развитие давно уже со всей определенностью наметило процессы прямо противоположные тем, которые предсказал Маркс на базе своего анализа капитализма в XIX веке.
Крестьянство вовсе «не пролетаризируется», и крупное землевладение отнюдь не поглощает мелкого и среднего, а само распадается. Вместо дальнейшей поляризации «антагонистических классов» — рабочих и капиталистов — происходит, при непрерывном повышении жизненного уровня, нивелировка рабочих с растущим слоем служащих (государственных и частных). Так во Франции, например, рабочие и служащие все больше и больше сливаются в один общественный слой «находящихся на жаловании» (salarié) людей. В то же время демократическая государственность в интересах всего общества все больше и больше ограничивает и направляет работу капитала (путем прогрессивных налогов и других мер), сводя часть людей той категории, которая относилась раньше к капиталистам, к категории хорошо оплачиваемых, но стоящих фактически в положении тех же «salarié» людей. Форма индивидуальной капиталистической собственности заменяется все больше и больше коллективной, где соучастие рабочих и служащих в распределении прибылей, в управлении производством и даже теперь иногда в основном капитале предприятия, наряду со вмешательством государства в производственные отношения, принимают настолько массовый и регулярный характер, что капиталистическая форма собственности постепенно все более и более переходит в общественную.
Насколько трудно выявить классы в целом ряде государств средневековой Азии, что было признано и Марксом, настолько трудно в современном социальном государстве провести границу между служащими и рабочими.
Трудящееся население постепенно сливается с теми слоями, которые в эпоху Маркса считались беспорно «буржуазными».
Как в большинстве стран свободного мира, так и в странах с коммунистической системой, отделить рабочих от служащих по признаку «производственных отношений» и по характеру государственного законодательства совершенно невозможно.
Если эти процессы слияния классов были еще недостаточно ясно видны в начале двадцатых годов и вызывали лишь опасения у Бухарина, то в середине пятидесятых годов, когда они раскрылись со всей силой, говорить о «новом классе» означает нежелание видеть современную действительность, игнорирование современного социального развития общества. Чрезвычайно характерно, что проявление свободной мысли в Венгрии в дни Октябрьской революции 1956 года никак не отразило теории о «новом классе». Венгерская коммунистическая молодежь и бывшая партийная интеллигенция в своих требованиях и декларациях нигде не искала сохранения за собой, хотя бы в малой степени, тех привилегий и прав, которые по Джиласу характерны для «нового класса». Если прав Джилас, что «новый класс» имеет свое собственное сознание и идеологию, То следы этой идеологии должны были бы содержаться в документах, появившихся в Венгрии в октябре-ноябре 1956 года. Наоборот, Октябрьская революция в Венгрии со всей ясностью показала наличие в венгерской коммунистической партии лишь меньшинства, стремившегося сохранить власть путем террора и насилия, и большинства, перешедшего сразу на сторону народа. Это большинство, оставаясь чуждым «пролетарской», «социалистической» культуре и живя в системе идей культуры национальной, проявило в полной мере ту тенденцию солидаризации с народом, о которой, как о характерном свойстве этого большинства, мы говорили выше. Нельзя забывать, что в коммунистической партии Венгрии накануне Октябрьской революции 1956 года насчитывалось около 900 000 членов партии.
В классовой теории историческая слабость марксизма проявилась с наибольшей силой, и именно в этом разрезе сильнее всего сказались ошибки Бухарина и его эпигона Джиласа. Бухарин и Джилас — оба коммунисты, познавшие опыт власти на самой вершине пирамиды, оба в разное время указали на неизбежность вырождения «пролетарской диктатуры». Заслуга Бухарина заключается в том, что он обнаружил (еще в 1923 году как «опасность») главнейшую причину этого вырождения — историческую невозможность создать социалистическую культуру.
Духовное творчество даже той части человечества, которая оказалась в сфере политического господства коммунистических партий, показало себя непобедимым, оказалось сильнее, глубже и, наконец, шире классовых рамок марксистской теории. Культура есть органическое целое, и подобно живому организму она развивается неразрывно с народным или национальным сознанием, являясь, таким образом, главной органической связью всего человеческого общества. Российская культура, в частности, несмотря на колоссальные творческие потери в течение всех сорока лет коммунистического господства, не утратила себя, осталась неодолима, как и сама идея России.