Все, что он делает правой рукой, Краб должен проделать и левой; все, что он тронул левой рукой, ему нужно тронуть и правой. Как ни крути, все же бывают моменты, когда Краб радуется, что не остался четверорукой обезьяной. Когда безрассудство объединяет понятия симметрии и справедливости, все должно быть повторено, и это изматывает. Потому-то Краб и задумал, дабы упростить себе жизнь, проживать каждый день дважды, повторять назавтра, пользуясь одной левой, все, что делал накануне только правой рукой. Все переписать.
Аллергия? У Краба ее вызывает все — сено, пыльца, перья, рыба, мясо, горячая вода, холодная вода, дым, толпа, замкнутое место, обширные пространства, горный воздух, мел, уголь, собачья, кошачья, кроличья шерсть, губка, молоко, яйца, шум, вопросы, пыль, свет, аммиак, фимиам, духи. Чихая на разрыв легких и горла, Краб каждый раз удаляет из своего организма весь мир.
Краб страдает ипохондрией с тяжелыми инфекционными осложнениями.
Сбитый с ног, опрокинутый, схваченный, взятый в плен течением времени, Краб борется, поскольку не может из него вырваться, и ему все же удается отклонить его направление — теперь становится понятнее, почему его жизнь не поддается пересказу, почему не знает, как уместиться в книге, составленная из-за этого из треугольников и кругов времени. Из одного уж очень неспешного дня ему удалось даже сделать правильный восьмиугольник. И когда изогнутое, сложенное, сжатое время, испытывая внутри этих принудительных фигур или форм все более и более сильное давление, внезапно расслабится, чтобы вновь обрести свой утраченный курс, а это, увы, рано или поздно обязательно произойдет, трехсотлетний Краб мгновенно рассыплется в прах и мгновенно же канет в забвение.
Окаменевший Краб внезапно не выдерживает, не в силах больше сдерживаться, лишайники, облепившие живот и бока, слишком долго щекотали пронизывающие его кожу чувствительные нервы, он сопротивлялся, пока мог, два, три столетия, больше невмоготу, он лопается от смеха и рассыпается на мельчайшие кусочки, чуть ли не песчинки, какая разница, иначе оставалось тупо дожидаться, пока эрозия дойдет до конца, — со все растущим риском, что зимой очередные морозы сотрут тебя в порошок, а для статуи нет более жестокой муки.
Когда у вас под окнами проезжает «скорая помощь», ночью, с воющей сиреной, — и кому, по-вашему, в ней быть? — вспомните о Крабе.
Кирпичный цвет, огромный скошенный лоб, выпученные глаза, неистовство, которое он по малейшему поводу выставляет напоказ… Не будем спорить, Краб не вызывает ни малейшей симпатии. Впрочем, ему на это наплевать. Он бежит общества. Избегает сборищ. Десятиногие копошатся в одиночку. Совсем не любит, когда над ним с интересом склоняются. Тут же драпает — бочком, бочком, а то и пятится раком. Если не может сбежать, смывается. Мог бы, конечно, притвориться, что с головой погрузился в раскрытую перед ним газету, и это было бы достаточно убедительно, только не хватает газеты. Еще охотнее садится в лужу, забивается под камень. И оттуда уже и носа не высунет. Если он понадобится морю, пусть оно поднимется — он не оставит это без внимания. Не помешает знать, что Краб из тех, к кому трудно приблизиться, трудно схватить. И главное — не подступайтесь к нему спереди. Тогда он ощеривается, сжимается в комок. Опаснее всего он, когда загнан в угол. Он молниеносно отвечает на каждый выпад. Руки тяжелоатлета. Стальное запястье. Конечно, славы так не сыщешь, но поймать его можно, только захватив врасплох. Нужно наброситься на него сзади. Вот почему он так нам неприятен: он пробуждает или выявляет в нас дурные инстинкты, за которыми неминуемо приходит тягостное чувство стыда. Осмелимся ли мы после этого уверять в своей верности? Что сталось с теми прекрасными принципами, которые мы себе приписывали? Перед нами предстали порочные глубины нашей природы. Конечно, мы осилили Краба. И его, конечно, держим. Но действовали мы по-предательски. И теперь нам придется жить под гнетом угрызений совести.
Краб все еще жив, но он уже не пользуется одеждой, новое одеяние давило бы ему на плечи, он больше не испытывает ни голода, ни жажды, он больше не слышит и не видит, но все еще жив своим криком, он дышит.