Именно так и обстоит дело со вторым сообщением о том, отчего Крабат потерял свою Смялу, — а ведь сколь многие доброжелательные люди приняли его на веру!
Наутро после пятой ночи со Смялой Крабат отправился за водой на речку — колодец на холме еще не был вырыт — и вышел на берег как раз в ту минуту, когда в воду входила обнаженная дева. Волосы ее — у Смялы они были темные — отливали чистым золотом, груди светились мраморной белизной, а соски, алели столь призывно, что Крабат, не теряя времени на раздумья, прыгнул в воду. Дева плавала как рыба. Крабат выдрой устремился за ней, выдра потащила рыбку на берег, кровь у рыбки оказалась отнюдь не рыбьей, речная прохлада вмиг улетучилась, и до того, как наверху, на холме, трижды прокричал петух, рыбка внизу у реки трижды обретала дар речи и трижды вновь его теряла.
Ночью Крабату думалось, что темные волосы, что там ни говори, все же теплее светлых, а утром уже казалось, что светлые ярче и радостнее на солнце, чем темные при свете звезд.
Начав сопоставлять и сравнивать — в силу врожденной любознательности, свойственной каждому настоящему мужчине, — он стал ходить по воду все дольше и дольше, оставляя Смялу страдать от жажды.
Но однажды утром он далеко обошел то место, где купалась светлокудрая дева, и направился вверх по реке к тем лесистым холмам на юге, что издали казались высокими, как горы. Там, уже зайдя в чащу, он встретил деву, собиравшую ягоды. Тяжелая коса, черная как смоль, соскальзывала со спины и свисала до земли, когда она нагибалась; бедра у нее были округлые и упругие, а темные глаза показались Крабату совсем черными, когда он отведал ее ягод. Ягоды были сладкие и туманили голову, как вино; вот почему у Крабата все поплыло и завертелось перед глазами, так что он не нашел дороги домой и заблудился в лесу.
Когда солнце зашло, он оказался на поляне и увидел домик, утопавший в море цветов, а перед домиком на скамеечке из молодых березок сидела дева и расчесывала свои длинные волосы, горевшие багрянцем, как вечерняя заря.
Дева пела о Лорелее, и Крабат по морю цветов поплыл к деве, как рыбак в песне, и утонул, как рыбак, но не в водах Рейна, а в багряных волнах ее волос и аромате тысяч цветов, источаемом ее кожей. Всю ночь он считал ее веснушки и семь раз сбивался со счета. На восходе солнца он, шатаясь, вышел из домика, отыскал Саткулу и уныло побрел по берегу восвояси — то ли гуляка после пирушки, то ли казнокрад после растраты.
Когда он добрался домой — даже кувшин для воды он забыл у Лорелеи, — оказалось, что колодец выкопан и выложен нетесаным камнем, и камни эти в прохладной глубине уже поросли зеленым мхом, а липа мощно разрослась, и ее дуплистый ствол дал новый побег; из дома же вышел мужчина — Крабат готов был поверить, что видит самого себя.
«Ты кто?» — спросил Крабат этого другого, похожего на него как две капли воды, но еще никогда не видевшего своего отражения в зеркале и потому ничуть не удивившегося при виде Крабата. «Я — это я, — ответил тот, — люди называют меня Сербином».
Крабат попросил напиться. Человек протянул ему кружку, вода из глубокого колодца была чистая и холодная, как капля росы в октябре.
Крабат сидел у колодца и смотрел на далекие голубые холмы и близкие луга, полого спускавшиеся к Саткуле, на семь деревень, раскинувшихся в ее долине.
Так он и сидел, пока над рекой не заклубился туман, потом встал и пошел вниз к мельнице. Мельник оказался веселым человеком, пришлым из других мест.
Крабат сел у самой реки и смотрел, как жуки-плавунцы снуют по ее поверхности, словно плетут сеть для воды. Но вода уплывала из-под сети, не остановить, не удержать.
Когда сыч отправился на охоту, а филин поплыл над полями, на дуплистую иву уселся водяной и, отламывая от ствола кусочки коры, стал бросать их в воду, бормоча что-то себе под нос.
«Брат водяной…» — начал было Крабат.
Сорок три, сорок четыре, сорок пять… Бормотанье стало отчетливее, и Крабат понял, что водяной не желает пускаться в разговоры.
Последний кусочек коры плюхнулся в воду — сто, сказал водяной, сто лет; потом сорвал с ветки листок и пустил его плыть по течению — и еще один день. Ни следа на воде, ни следа в воздухе. Водой унесло, ветром развеяло.
И Крабат понял, что Смялу он потерял. Но боль еще не пришла, ибо не так она скора на подъем, как мысль.
«Зачем же я вернулся?» — спросил он.
Но водяной перебирал свою зеленую бороду, будто и не слышал вопроса.
«Отвечай! — вдруг налившись яростью, завопил Крабат, вскочил на ноги и рванул того за бороду. — Где Смяла?»