Когда Такао узнал об этом, он поклялся себе, что никогда не будет слабым. Но сила не у того, кто бьет сильнее, а у того, за кем идут. И к своим двадцати девяти годам Такао преуспел в том, чтобы за ним шли. Масамунэ хочет служить закону и его букве? Пусть. Такао этого делать не станет.
***
Он до сих пор в глубине души считает себя не американцем, а японцем, хотя в Штатах живет с восемьдесят восьмого года. Более того, в отличие от того же Такао, он до сих пор разговаривает с легким японским акцентом, и это еще одна причина, по которой он предпочитает по большей части молчать.
В восемьдесят восьмом он впервые оказался в США. Как он радовался этой поездке! Прожужжал все уши одноклассникам, ликовал, что сможет улучшить свой английский в среде носителей языка. Мама сначала тоже радовалась вместе с ним, а потом резко помрачнела и даже плакала, думая, что он ее не слышит.
На следующий день отец забрал его прямо из школы, объяснив это тем, что билеты пришлось поменять. Он даже не забрал вещи, которые так тщательно собирал, но отец пообещал, что в Америке купит ему все новое, и он перестал беспокоиться и даже обрадовался — возможность сменить гардероб из скучных японских вещей на яркие американские привела его в неописуемый восторг.
Когда они прилетели в Нью-Джерси, отец перестал быть веселым и заботливым и стал дерганным и нервным. Он решил, это потому что отец знает английский достаточно плохо, но он и сам справлялся с переводом, а потом они приехали к друзьям отца, где все говорили по-японски. Но отец не прекратил нервничать, хоть и думал, что он ничего не замечает.
А потом отец повез его в Нью-Йорк и по пути рассказывал о загнивающем капитализме, о важности перемен и об их великой миссии. Он не понимал и половины из бессвязных речей отца, но боялся переспрашивать, настолько фанатичным огнем горели отцовские глаза.
Потом выли сирены, они пытались оторваться от полицейской погони, и он впервые в жизни увидел вертолет. Когда они все-таки остановились, их окружили люди в военной форме, которые требовали, чтобы отец вышел из машины или чтобы хотя бы отпустил своего сына.
И тогда отец в ответ заявил страшное. Он кричал, что его сын умрет вместе с ним, что он не даст западной заразе проникнуть в юную голову, и что уже убил жену, которая пыталась сдать его властям дома. Это оглушило и дезориентировало; кажется, он даже начал плакать, не веря, что отец говорит правду.
Пока один военный отвлекал отца, второй смог подобраться достаточно близко, чтобы открыть дверь машины. Его тогда вытащили, спасли. Один из вояк оказался японцем и смог помочь; после его короткого звонка сына террориста без всяких допросов тайно переправили на юг США, как можно дальше от Нью-Йорка.
Много позже он узнал, что весной восемьдесят восьмого Кикумура Ю планировал взорвать пункт приема рекрутов ВМС США на Манхэттене. Сам он оставаться в живых не планировал, такую же участь готовил и своему сыну.
С тех пор Кадзу отказался от фамилии Кикумура и никогда больше ее не произносил.
Его забрал к себе Чонган, и первое время Кадзу молчал, забившись в угол комнаты. Но его не трогали; Такао в принципе делал вид, что его не существует, и за это Кадзу был благодарен.
Он тихой тенью передвигался по дому и вздрагивал от резких звуков, доносившихся с улицы. В самом доме обычно было тихо: Такао почти не отрывался от учебников, и тишину нарушал лишь шелест страниц и его негромкое бормотание во время подготовки к занятиям; да Чонган возился с травами и мазями. Мерный стук ножа о разделочную доску или шуршание перетираемых корешков не раздражали, наоборот — успокаивали.
А потом Такао пришел с разбитой губой, и Кадзу невольно поинтересовался, что случилось. Такао тогда ухмыльнулся и указал на свои белые волосы. “Это случилось, мелкий”, хотя Кадзу родился всего на год позже. Самому Кадзу было искренне наплевать, какого цвета у Такао волосы и глаза, поэтому он удивился. Такао вздохнул и терпеливо объяснил, что в Альбукерке он не среди белых и не среди японцев, поэтому приходится быть самому по себе.
Кадзу пожал плечами и вернулся к своим делам. Дома… нет, в Японии подобных ситуаций не возникало, по крайней мере, Кадзу не сталкивался с тем, чтобы гнобить человека за то, что родился настолько отличающимся от всех. Скорее, Такао именовали бы кем-то вроде «мадзё», а в школе за ним бы следовали стайки хихикающих девушек.
С тех пор они начали сближаться. Такао учил Кадзу южному сленгу и познакомил его с Масамунэ; Кадзу учил его драться, а Масамунэ помогал с математикой.
Такао рассказал ему о своих родителях, но про родителей Кадзу никогда не спрашивал, за что тот был признателен. Когда встал вопрос о том, куда двигаться дальше, Кадзу, не раздумывая, встал за спиной Такао, предлагая свою помощь и поддержку во всем.
========== Глава 6 ==========
***
Когда Мэй вбегает в гримерку, стуча каблуками, на столе красуется букет хризантем.
— Это что еще такое? — Мэй поднимает брови, — у нас началась национальная неделя или я чего-то не знаю?
— У нас нет, — Сатоши сияет, как начищенный доллар, — а у тебя, похоже, да. Это же ты вчера вертела задницей перед двумя новенькими азиатами.
— Перед одним, — автоматически поправляет его Мэй, хмурясь и вытаскивая записку из букета.
— Перед двумя, перед двумя, — напевает Сатоши. Он старается выхватить карточку из пальцев Мэй, но она оказывается проворнее, — и кто из них решил поблагодарить тебя таким… неординарным способом? Белоснежный пегас или вороной конь?
— Ты правда считаешь, что белобрысый станет присылать мне хризантемы? С чаем в семь сотен? — Мэй скептически поднимает бровь.
— Действительно, — грустнеет Сатоши, — об этом я не подумал.
Мэй открывает карточку и, пробежавшись глазами, зачитывает содержание вслух.
— Прекрасные цветы для прекрасной девушки. Вчера вы стали настоящим украшением вечера. Боюсь показаться невежливым, но очень хочу пригласить вас на ужин. Если ответ будет “да”, то вот мой номер…
Мэй фыркает и убирает карточку в карман.
— О, так у вороного жеребца есть шанс? — присвистывает Сатоши.
— Шанс есть всегда, — подмигивает Мэй, — особенно когда ты не фурри-дрочер, а коп, по-тихому выясняющий, кто застрелил Орвона. И потом. должна же я позвонить и поблагодарить за неординарный выбор цветов для японки.
Сатоши хмыкает.
— Звучит скорее как нет, но он и правда красавчик, и даже не думай спорить со мной!
— Красавчик, — соглашается Мэй, — поэтому следует хотя бы поблагодарить.
— Мэй, — в гримерку заглядывает Граут, — тебя просят выйти.
— Кто?
— Он не сказал. Какой-то японец, — Граут закатывает глаза. Но, раз он решил позвать саму Мэй вместо того, чтобы дать по шее незадачливому посетителю, тот по крайней мере, не одет в костюм пони.
У входа в клуб стоит шеви корвет, на капот которого опирается незнакомый Мэй японец.
Когда она выходит, он кивает ей на машину и выбрасывает недокуренную сигарету.
— Садись, красивая.
От его уверенной наглости Мэй даже не сразу находится с ответом.
— С чего ты взял, что я с тобой куда-то поеду? — он задал тон диалога, и Мэй невольно отвечает ему в его же духе.
— К белому тигру — поедешь, — Мэй моментально понимает, о ком идет речь, и усмешка получается намного увереннее.
— А он настолько хорош, что не может приехать сам? — она даже не пытается скрыть издевку в голосе, и незнакомец одобрительно хмыкает.
Он не выглядит как человек, которому можно отказать, но годы у шеста и вся жизнь в танцевальных студиях закалили Мэй настолько, что ей не страшно. И пусть у незнакомца глаза убийцы, что только подтверждает ее мысли о связи белобрысого посетителя с мафией, она готова спорить из чистого интереса.