Укол ужаса пронзил Целестину, когда ей не удалось подавить образ чудовища, полудракона, полупаука, растущего в чреве ее сестры. Она ненавидела ребенка, зачатого от насильника, и ненависть эта страшила ее, ибо на младенце никакой вины не было.
— Если ночью ее кровяное давление стабилизируется, я хочу, чтобы в семь утра ей сделали кесарево сечение. После родов угроза эклампсии полностью отпадет. Я бы хотел передать Фими доктору Аарону Калтенбаху. Он — первоклассный акушер.
— Разумеется.
— Разумеется, я тоже буду присутствовать при родах.
— Я вам очень признательна, доктор Дайнз. За все, что вы сделали.
Целестина, сама едва шагнувшая в мир взрослых, притворялась, что крепкие плечи и жизненный опыт позволяют ей выдерживать эту ношу. На самом деле непомерный груз гнул ее к земле.
— Иди домой. Поспи, — предложил доктор Дайнз. — Ты ничем не сможешь помочь своей сестре, если сама окажешься на больничной койке.
Она осталась с Фими, пока та обедала.
Девушка на аппетит не жаловалась и вскоре после обеда заснула.
Дома, позвонив родителям, Целестина приготовила себе сандвич с ветчиной. Съела четверть. Дважды куснула круассан с шоколадом. Добавила ложечку орехового мороженого. Вкуса не почувствовала. Все казалось пресным, как больничная еда Фими, каждый кусок застревал в горле.
Не раздеваясь, Целестина плюхнулась на покрывало. Хотела немного послушать классическую музыку, а уж потом идти чистить зубы.
Тут до нее дошло, что радио она не включила. Но она заснула, прежде чем успела потянуться к радиоприемнику.
* * *Седьмое января, четверть пятого утра.
В Южной Калифорнии Агнес Лампион снится ее новорожденный сын. В Орегоне, мучаясь от кошмара, Каин Младший во сне произносит имя, а детектив Ванадий, который ждет у кровати, чтобы сообщить подозреваемому о дневнике его погибшей жены, наклоняется вперед, чтобы не пропустить ни единого звука. При этом четвертак не останавливает своего движения по костяшкам пальцев правой руки.
В Сан-Франциско зазвонил телефон.
Перекатившись на бок, Целестина Уайт в темноте нащупала трубку только после третьего звонка. «Алле» наложилось на зевок.
— Приезжай сейчас, — дребезжащий голос старухи.
— Что? — сонно спросила Целестина.
— Приезжай сейчас. Приезжай быстро.
— Кто это?
— Нелла Ломбарди. Приезжай сейчас. Твоя сестра скоро будет умирать.
Весь сон сняло как рукой. Сидя на краю кровати, Целестина прекрасно понимала, что ей никак не могла звонить лежащая в коме старуха.
— Что все это значит?
Ей ответила абсолютная тишина. Из динамика не доносилось ни единого звука. Не то чтобы человек на другом конце провода медлил с ответом. Целестина не слышала ни легкого потрескивания, ни статических помех, ни намека на дыхание. Ничего.
Глубины этой беззвучной бездны напугали Целестину. Она не решалась открыть рот, потому что молчание это вдруг превратилось для нее в неведомое живое существо, крадущееся к ней по телефонному проводу.
Она положила трубку на рычаг, сдернула со спинки одного из двух стульев у кухонного стола кожаный пиджак, схватила ключи и сумочку и метнулась к двери.
На улице все звуки ночного города: урчание редких автомобилей, проносящихся по пустынным мостовым, грохот незакрепленного люка, попавшего под колесо, далекий вой сирены, смех пьяных людей, возвращающихся домой после затянувшейся вечеринки, — приглушала пелена серебристого тумана.
Звуки эти Целестина слышала не раз и не два, но город вдруг превратился в чуждое для нее место, где за каждым углом ее подстерегала опасность, а высокие здания вздымались над ней, как храмы незнакомых и жестоких богов. И в пьяном смехе гуляк, долетавшем до нее сквозь туман, ей слышалось не веселье, а безумие и мука.
Автомобиля у нее не было, больница находилась в двадцати пяти минутах ходьбы от ее дома. Молясь о появлении такси, она побежала. Молитва ее осталась без ответа, но путь до больницы Святой Марии занял у запыхавшейся Целестины чуть больше пятнадцати минут.
Лифт, поскрипывая тросами, еле-еле полз вверх. В замкнутом пространстве кабины ее частое дыхание гулким эхом отражалось от стен.
В предрассветные часы в коридорах седьмого этажа царила тишина. В воздухе стоял сосновый запах какого-то дезинфицирующего средства.
Целестина увидела, что дверь в палату 724 распахнута. Внутри горел свет.
Ни Фими, ни Неллы она не нашла. Лишь санитарка перестилала кровать старухи. С кровати Фими одеяло наполовину сползло на пол.
— Где моя сестра? — выдохнула Целестина.
Санитарка чуть не вскрикнула (Целестина испугала ее), выпрямилась, оторвавшись от работы.
И в этот момент чья-то рука коснулась плеча Целестины. Повернувшись, она оказалась лицом к лицу с монахиней, увидела розовые щеки и светло-синие глаза, которые с этого мига стали ассоциироваться у нее с дурными новостями.
— Я не знала, что они сумели связаться с вами. Вы очень быстро добрались сюда, дорогая, буквально за десять минут.
Со звонка Неллы Ломбарди прошло как минимум двадцать.
— Где Фими?
— Быстрее. — Монахиня повела ее по коридору к лифтам.
— Что случилось?
— Очередной гипертонический криз, — ответила монахиня, когда они уже спускались на этаж, где располагались операционные. — Несмотря на лекарства, у бедняжки резко подскочило давление. У нее начались экламптические судороги.
— О господи!
— Сейчас она в операционной. Кесарево сечение.
Целестина ожидала, что ее отведут в комнату ожидания, но вместо этого монахиня открыла дверь предоперационной.
— Я — сестра Джозефина. — Она сняла сумочку с плеча Целестины. — Сумочка останется у меня. — Она помогла девушке снять кожаный пиджак.
Появилась медицинская сестра в зеленом хирургическом костюме.
— Подтяните рукава свитера и как следует намыльте руки до локтей. Мыла не жалейте. Я скажу, когда хватит.
Медсестра сунула в правую руку Целестины кусок мыла. Монахиня включила воду.
— К счастью, доктор Липскомб был в больнице, когда это произошло. Только что принял очень сложные роды. Он — специалист экстра-класса.
— Как Фими? — спросила Целестина, яростно намыливая руки.
— Доктор Липскомб принял младенца десять минут тому назад. Плацента еще не удалена, — сообщила ей медсестра.
— Младенец маленький, но здоровенький. Никаких пороков развития, — добавила монахиня.
Целестина спрашивала о Фими, а ей говорили о младенце, поэтому ее тревога только возросла.
— Достаточно, — сказала медсестра, и монахиня, протянув руку, закрыла кран.
Целестина отступила от раковины, подняла руки, совсем как хирурги в фильмах, и у нее возникло острое ощущение, что она дома, в постели, а происходящее ей только снится.
Потом медсестра надела на Целестину хирургический халат, завязала пояс на спине. Монахиня присела и надела на уличные туфли Целестины пластиковые бахилы.
Этот неординарный и срочный визит в операционную, святая святых, лучше всяких слов говорил о состоянии Фими.
К халату и бахилам добавились хирургическая маска и шапочка, под которую медсестра забрала волосы Целестины.
— Сюда.
Из предоперационной они вышли в короткий коридор. Бахилы поскрипывали по виниловым плиткам пола.
Медсестра открыла дверь, пропустила Целестину вперед, но не последовала за ней в операционную.
Сердце Целестины билось так сильно, что от его ударов вибрировали все кости. Колени подгибались, ноги отказывались ей служить. Она даже испугалась, что сейчас упадет.
Хирургическая бригада, словно в молитве, склонилась над операционным столом, на котором лежала Фими. Белые простыни пятнала кровь.
Целестина сказала себе, что не дело бояться крови. При родах без нее не обойтись. Кровь в подобных ситуациях — обычное дело.
Младенца она не увидела. В одном углу коренастая, толстая медсестра что-то делала на другом столе, практически закрывая его своим телом. Вроде бы кого-то пеленала. Скорее всего младенца.