— А почему вы живете в Гончарной слободе? — спросил я Федора.
— Дед гончаром был, — ответил он, — а Марусин отец до сих пор глину мнет, зверушек лепит.
— Каких зверушек? — не понял я.
— Разных, на печи, а то и на избы. Красоты они неописуемой.
— А ты хотел бы в царский дворец попасть? — задал я парню новый вопрос.
— Не знаю, это как Маруся скажет. Она у меня дока, а мне и в своей избе хорошо.
Позиция была знакомая.
— Люба тебе Маруся? — задал я очевидный вопрос.
— Еще как! — тотчас расцвел парень. — Такой завидной невесты на всей нашей слободе не сыскать!
— И что в ней такого завидного?
Парень задумался, видимо, не умея передать в слове все необычные качества суженой, потом все-таки нашел одно емкое общепонятное достоинство:
— Приданое за ней дают богатое!
Вот вам и вся, можно сказать, романтика!
Глава 11
Жила Маруся в относительно богатой избе с почтенными родителями. Отец занимался гончарным промыслом, имел мастерскую с подмастерьями и учениками, мать вела хозяйство. Семья, как водится, была многодетной, сама моя сподвижница была седьмым ребенком. После нее родилось еще четверо, но в живых изо всех одиннадцати детей осталось только трое. Старший Марусин брат, немолодой уже, семейный мужчина, вместе с отцом делал печные изразцы, другой, лет тридцати, холостяковал и служил целовальником. В это время так назывались должностные лица Московской Руси, выбиравшиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения судебных, финансовых и полицейских обязанностей. Так что в семье, можно сказать, была круговая порука или «безотходное производство». Сестра занималась темными делишками, брат их «крышевал».
Наш приезд вызвал настоящий ажиотаж. Посмотреть на Марусю и ее спутницу сбежались все обитатели дома и мастерской. Народа собралось человек двадцать. Девушек вынули из телеги и на руках отнесли в избу. Я рассчитался с Кирилычем, и мы договорились, что он мне сразу даст знать, как только дьяк вернется из взбунтовавшегося загородного имения. Он уехал, а я вслед за остальными пошел в избу. Там все, кто мог, охал и ахал, разглядывая измученных девушек. Марусина мать тотчас взяла на себя управление, и недавних пленниц под руки повели в баню. Судя по всему укладу, семейство было почтенное, так что можно было не беспокоиться за вторую девушку.
Я познакомился с хозяином и его сыновьями, оглядел избу и собрался было отправиться восвояси, но меня пригласили остаться отобедать. Срочных дел у меня не было, и я согласился остаться. Пока хозяйка была занята девушками, мужская часть семьи уселась по лавкам, и разговор тотчас зашел о «политике». Мне было интересно знать, как события последнего времени оцениваются в народе, и я только слушал, никак не вмешиваясь в разговоры.
Как обычно, в гуще народа мнения оказались разделенными на диаметрально противоположные. Отец был за стабильность и, соответственно, Годуновых, хотя ни покойный Борис, ни молодой царь, судя по его высказываньям, гончару не нравились. Старший сын больше одобрял царевича Дмитрия, но опасался, как бы чего не вышло. Младший жаждал перемен.
Ситуация в Москве, как мне казалось, напоминала время развала Советского Союза. Всем надоела стагнация, постоянные неурожаи, голод, в которых почему-то винили Бориса Годунова.
— Господь за невинно убиенного младенца на царя разгневался, — доходчиво объяснил связь голода и Годунова гончар, — оттого и на народишко испытания наслал.
— Если царевич Дмитрий жив и здоров, то за что нужно царя и народ смертельным голодом наказывать? — задал я резонный, на мой взгляд, вопрос.
— Это не нашего ума дело, Господу виднее, кого казнить, кого миловать, — ответил старик.
— Придет настоящий царь, наведет порядок! — пообещал целовальник. — Не даст боле по кривде жить. Испаскудился народишко, давно пора ему лишнюю кровушку выпустить! Царь Иван Васильевич ни на боярство, ни на родство не смотрел, виноват — на плаху.
— Ты, Никита, тоже говори, да не заговаривайся, — одернул младшего старший брат, — нам в господских разборах чего кровь проливать, нам не мешай жить, за то мы тебе поклон и уважение!
— Так кривда же кругом! — с тоской воскликнул целовальник Никита. — Душа болит на неправду глядеть! Любой дьяк, а то и подьячий тебе господин. Всем дай, а где на всех взять-то? А народишко? Каждый норовит тебя обмануть!
Мне захотелось его спросить, что он понимает под справедливостью, только ли право грабить народ единолично?
Однако затевать такой спор был бессмысленно. И спустя половину тысячелетия точно так же будет сетовать мелкий вымогатель на крупного и алкать правду исключительно для себя самого.
— Ладно, хватит языками чесать, — прикрикнул на сыновей гончар, — как бы за длинный язык голову не потерять!
Все присутствующие уставились на меня, как бы оценивая опасность. Положение у получилось глупое, нужно было их успокоить, но непонятно как. Пришлось сказать банальность:
— Нам, простым людям, что ни царь, то батька главное, чтобы жить давали.
— Это правда, — подержал хозяин. — И при Иване Васильевиче жили, дай бог каждому. Федор Иванович, тот вообще голубем был, святая душа. Нам и Годуновы сгодятся, чего Бога гневить, живы-здоровы, щи да кашу едим.
Напряжение спало, все умильно поглядывали друг на друга, радуясь счастливому житью.
Младший Никита решил было что-то добавить к отцовским словам, но тот грозно глянул, и целовальник смолк.
— А сам-то ты, добрый человек, из каких будешь? — спустя время спросил хозяин. — Говор у тебя, слышно, не наш, не московский.
Меня уже так достали эти «говором», что байку о своем происхождении и Литовской украине я выдавал на автомате.
— А в Москве-то ты где проживаешь? — выслушав мою автобиографию, спросил гончар.
Вопрос был хороший. Но отвечать на него все-таки пришлось:
— В Кремле проживаю, у знакомых.
— Ишь ты, и что же у тебя там за знакомые?
Соврать было невозможно. Тут же в комнате присутствовал Федор, который знал, где и у кого я живу. Как ни прост был парень, но, услышав вопрос своего будущего тестя, насторожился.
— У Федора Годунова. Я при нем служу лекарем, — как ничего не значащий факт, сообщил я.
Больше всех испугался целовальник. Он побледнел и смотрел на меня неподвижными, рыбьими глазами.
— Вы не опасайтесь, — успокоил я ремесленников, — молодой царь справедлив, попусту никого не казнит. Это покойный государь за худое слово мог на дыбу отправить.
— Оно конечно, — подавлено согласился хозяин, — только дорого их справедливость нам обходится!
— Я Марусю вашу хочу с царевной Ксенией познакомить, а Федора хоть и с самим царем! Пусть посмотрят, как наши государи живут.
— Маруську?! — в один голос воскликнули пораженные родственники. — За что ей такая честь?!
— Я о ней царевне рассказал, она и заладила, приведи да приведи Маруську, хочу с ней познакомиться.
Гончары застыли на своих метах, как соляные столбы. Я же подумал, что из таких вот историй рождаются народные сказки.
Не знаю, чем бы кончилась эта драматичная сцена, если бы в избу не вернулись женщины. Обмытые и переодетые пленницы вполне уверено держались на ногах, а спасенная узница оказалась еще и прехорошенькой Я уже не в первый раз мог убедиться, что у любострастного дьяка весьма неплохой вкус.
— Чего это вы? — спросила хозяйка застывших мужчин. — Никак, что случилось.
Гончар откашлялся и огорошил жену ответом:
— Вот, послушай старуха, что гость-то наш сказывает. Оказывается, царевна-то Ксения молит его о чести с нашей Маруськой познакомиться!
По поводу того, что «царевна молит» о такой сомнительной чести, как знакомство с их дочерью, гончар явно перехватил, однако никто из тех, кто слышал наш предыдущий разговор, его не поправил.
— Правда? — обрадовалась ожившая Маруся. — Значит, выполнишь обещание? Поведешь меня во дворец?
— Поведу, — подтвердил я.
— Вот видите, тятя, — гордясь, воскликнула девушка, — а вы только и знаете, что «вожжи» да «вожжи»!