Гутри растворил его в воде, не размешивая, чтобы частицы гипса осели на дно миски, и только потом добавил еще, пока вся вода не впиталась.
Потом он вылил эту смесь в след, распределив слоем примерно в треть дюйма толщиной, потом укрепил гипс щепками, обрезками бечевки и даже парой зубочисток — на счастье, — осторожно разложив всю эту вспомогательную фигню так, чтобы она не касалась самого следа. Потом он вылил еще один слой гипса, позволил этой каше затвердеть — знаете, что бывает, если возьмешься за него, пока он еще не застыл? — и вуаля! На столе у Олстона лежит просто превосходный образец.
— И что вы предлагаете мне сделать с этим произведением искусства? — поинтересовался Олстон.
Гутри знал, что детектив шутит.
Или, по крайней мере, очень на это надеялся.
— Ник, — начал он, — я бы хотел, чтобы вы проверили эти отпечатки по вашей картотеке, и, по возможности, по фэбээровской. Еще у меня тут фотографии, — Гутри выложил на стол пухлый конверт. — Мне бы очень хотелось, чтобы вы оказали мне эту услугу.
— Как там поживает Грэйси? — невпопад спросил Олстон.
Грэйси звали проститутку, которую Гутри как-то из любезности прислал Олстону, когда тот еще изрядно закладывал.
— Неплохо. Кстати, на днях спрашивала о вас.
Несколько мгновений Олстон молчал, потом сказал, все так же не отрывая взгляда от слепка:
— Мне бы хотелось встретиться с ней на трезвую голову.
— Заметано, — быстро сказал Гутри. — Я пришлю ее сегодня вечером.
— Нет, просто скажите, что я хотел ее видеть.
— Конечно-конечно, — согласился Гутри и подождал, что будет дальше.
— А к чему относятся эти материалы? — словно разговаривая сам с собой пробормотал Олстон, доставая фотографии из конверта.
— Дело об убийстве, — сообщил Гутри. — Я работаю на адвоката, который защищает обвиняемого.
— И кто этот адвокат?
— Мэттью Хоуп.
— Во! А что случилось с Уорреном Чамберсом? — удивленно спросил Олстон.
@STARS * * *
Врачи обращались со мной, как с инвалидом. Собственно, я им и был.
Когда я начал разговаривать, они принялись ежедневно проверять мое неврологическое и функциональное состояние. Тест на тесте сидит и тестом погоняет. У меня от всех этих тестов чуть язык узлом не завязался. Давайте рассмотрим, например, шкалу посттравматической амнезии, и векслерову шкалу интеллекта для взрослых, и бендер-гештальт тест, и миннесотский многофазовый индекс личности, и все это для того, чтобы оценить последствия травмы и нанесенный ею вред.
Мне начисто выбрили голову, а потом надели на нее эластичную ленту с электродами. Десять-двадцать крохотных электродов, закрепленных в нужных местах. От этого начинаешь себя чувствовать каким-то чудовищем Франкенштейна, которое сидит и ждет молнии, способной его оживить. В случае метаболического инсульта…
Спинальдо постоянно употреблял термин "метаболический инсульт".
Из-за этого мне жутко хотелось вызвать его на дуэль.
Так вот, в случае метаболического инсульта, как это было со мной, электроэнцефалограмма обычно показывает замедленные рассеянные волны.
Когда эти замедленные волны приближаются к образцам, соответствующим излучениям здорового мозга, это свидетельствует о выздоровлении.
Каждый день Спинальдо радостно сообщал мне, что я нахожусь на пути к выздоровлению.
А я все думал, когда же я до него дойду.
Эллинг «Игрушечки» все еще был обтянут ядовито-желтой лентой, которой полицейские обозначают место происшествия, но я заранее позвонил в прокуратуру, и Пит Фолгер сказал, что судебная бригада уже собрала все необходимые вещественные доказательства, так что я могу посетить яхту в любое время, когда мне только заблагорассудится. Потому я был неприятно удивлен, когда в среду утром вместе с Эндрю прибыл в яхт-клуб и увидел у сходен «Игрушечки» офицера полиции.
Я представился и предъявил свои документы.
Полицейский тоже представился, и сообщил, что заместитель прокурора Питер Фолгер позвонил в полицейское управление и попросил выделить кого-нибудь из офицеров, чтобы тот "любезно сопровождал адвоката Хоупа". Это было, так сказать, условное обозначение. В переводе на нормальную речь эти слова означали: "Постой у него над душой и удостоверься, что он не сделает ничего такого, что могло бы сорвать наше обвинение против Лэйни Камминс".
Я сказал офицеру — если верить черной пластиковой карточке, приколотой к нагрудному карману его рубашки, полицейского звали Винсент Герджин, — что мы с моим компаньоном просто хотим сфотографировать место преступления, чтобы составить более полное представление. Еще я добавил, что мы можем прийти попозже, если служащие прокуратуры еще не закончили осмотр яхты.
— Никаких проблем, — сказал Герджин.
Ненавижу это выражение.
— В таком случае, мы поднимаемся на яхту, — сказал я.
— В таком случае, я иду с вами, — сказал Герджин.
И мы поднялись по сходням.
Эндрю присутствовал здесь по той же самой причине, по которой он сопровождал меня на встречи со свидетелями Фолгера. Кому бы из нас ни пришлось в конечном итоге вести это дело, второй всегда сможет засвидетельстовать, что именно мы обнаружили на яхте в то утро. Если начистоту, я не надеялся найти что-либо особенно полезное. О конторе старины Баннистера можно сказать всякое, но его бригада криминалистов всегда работает безукоризненно. Чтобы они промигали что-то на месте преступления — такого сроду не бывало.
Вот он, тот самый кокпит, на котором, по утверждению Лэйни, они с Бреттом просидели с десяти до половины одиннадцатого. Именно здесь Бретт сделал ей деловое предложение — по утверждению Лэйни, весьма щедрое, по утверждению его вдовы, довольно оскорбительное. Здесь Лэйни выпила свой «Перрье», который потом превратился ("ах, да, теперь я припоминаю") в пару порций водки с тоником. Здесь она отдала Бретту свои туфли и шарф — незначительная подробность, о которой Лэйни сперва не сочла нужным мне сообщать. А потом полиция обнаружила этот шарф в личной каюте хозяев яхты. Лэйни не вспоминала о шарфе до тех пор, пока на следующие утро ее не спросили об этом копы. Она не вспомнила ни о шарфе, ни о туфлях, когда рассказывала об этом вечере мне.
Мне чертовски хотелось знать, о чем же еще она забыла мне рассказать.
Видимо, под впечатлением рассказа о том, как заботливо Бретт Толанд относился к своей любимой тиковой палубе, я снял туфли и попросил Эндрю разуться. Герджин посмотрел на нас, как на чокнутых, и не проявил ни малейшего намерения расшнуровать свои начищенные до блеска черные ботинки.
Мы спустились вниз.
Тут что-то говорилось о комнате, в которой произошло убийство. На самом деле это вовсе не комната. На морских судах не бывает комнат.
Конечно, иногда о каюте или кают-компании говорят «комната», но на самом деле это следует называть «отсек». Ладно, хватит. Мы босиком прошли в хозяйскую каюту. Герджин громко топал следом.
Если хоть какой-то уголок на яхте и напоминал комнату, так это эта самая каюта. Возможно, это впечатление возникало из-за того, что в этой каюте надо всем господствовала кровать поистине королевского размера. По обе стороны от нее стояли тумбочки, а на стене над кроватью висели два светильника. Вход в ванную хозяев находился справа от кровати. На этой яхте душевые и сортиры располагались по правому борту.
В ногах кровати, напротив входной двери, располагался высоченный книжный шкаф с застекленными дверцами.
— Мы бы хотели сделать здесь несколько фотографий, — сказал Эндрю.
— Нет проблем, — отозвался Герджин.
Когда кто-то говорит "нет проблем", мне сразу хочется удавить этого человека. На самом деле это выражение означает: "Да, обычно такие просьбы я не выполняю, но в данном конкретном случае, хоть меня это и раздражает, я могу сделать исключение, но все же это для меня хуже занозы в заднице".