— И умыться нечем, — жалобно сказала Ирина.
— Вот и ошибаешься, — усмехнулась новая её подруга. — Помочись на руки и протри лицо. Очень помогает заживлению ран. На своём опыте проверено.
Появились охранники, начали расталкивать спящих рабов. Принесли котёл с пищей: неприятно пахнувшую похлёбку без соли. Ели деревянными ложками, опуская их по очереди в коллективное варево. Дети хныкали. Многие со сна кашляли. Разведённая государыня не смогла притронуться к этому ужасному супу — отвращение и брезгливость оказались сильнее голода.
— Зря капризничаешь, — посмотрела на неё соседка-аланка. — Больше не дадут до заката. А ослабнешь — и хазарским купцам не станешь нужна. Дохлых не берут. А непроданных рабов печенеги топят в реке.
— Лучше умереть, — повторила та.
— Да, с такими мыслями ты и впрямь долго не протянешь. Ну, решай сама. Я хотела предупредить.
Вскоре после трапезы караульные открыли загон и велели рабам построиться по трос. А затем новели на торговую площадь. Под босыми ногами Ирины разъезжалась глина (улочки крепости не мостились), кое-где из дверей домов на процессию пялились досужие семикаракорцы, женщины уводили детей с порога (да, такое зрелище — мокрых, оборванных, одичавших людей — не для нежной психики), а мальчишки-охальники норовили кинуть в проходящих бедняг комья грязи.
Купля-продажа длилась долго. Слуги Касана выводили пленных по одному (иногда — матерей с малыми ребятами вместе), печенег и его сыновья всячески расхваливали свой живой товар, а купцы-хазары тщательно смотрели на стать, силу и здоровье невольников. Хилых и больных выбраковывали сразу. У какой-то женщины вырвали из рук пятилетнего захворавшего сына (он от жара и лихорадки был без чувств), мальчика немедленно унесли, а её, обезумевшую от горя, всю в слезах, продали за сорок шэлэгов. Агузат — рослая, ядрёная — вызвала у всех восхищение, и купец Мар Яаков заплатил за рабыню сорок пять монет. Наконец для осмотра вывели Ирину. Вид покинутой супруги Иосифа, наголо побритой, измордованной, в полусгнивших лохмотьях, был ужасен. Мар Яаков — тот, который привёз из Константинополя рабби Когена и его семейство, — недовольно поморщился:
— Порченный экземпляр. Почему побита?
— Ошен плёхо вёл, — пояснил Касан. — Глюпый, нехороший.
— Как тебя зовут? — обратился купец к невольнице.
Та с трудом разлепила губы:
— С вашего позволения, Ирма.
— Иудейка? — удивился хазар.
— В бытность мою жены каган-бека — да.
Все кругом рассмеялись.
— О, да ты ещё и шутница! Нянчить детей умеешь?
— Родила четверых. Трёх моих сыновей каган-бек убил, а четвёртую, Сарру, я оставила на чужих людей.
— Господи, да она сумасшедшая, — покачал головой торговец. — Знай, несчастная: ты не прежняя супруга Иосифа, потому как она умерла накануне Песаха, и её предали земле в Беленджере. А царевну Сарру велено свезти в Семендер — чтоб была с отцом, — он ведь, как всегда, отбыл туда на лето.
— Слава богу! — осенила себя крестом дочка Негулая.
— Почему ты крестишься?
— Возвратилась в прежнюю свою веру — православие.
— Говоришь ли по-гречески?
— Безусловно, — И она прочитала отрывок из поэмы византийского поэта Георгия Писиды, жившего в VII веке:
Мар Яаков слушал, поражённый её культурой. А потом сказал:
— Ты и впрямь не из бедного сословья, не царица, конечно, но и не крестьянка.
— Я царица в изгнании! — гордо повторила она.
Иудей поморщился:
— Слушай, перестань. Ты же мудрая женщина, а ведёшь себя, как умалишённая. Мне не раз приходилось видеть её величество Ирму — правда, издалека; ты на неё совсем не похожа, ничего общего. Так что прекрати утверждать нелепицы, а не то отдам обратно Касану, и тебя кинут в реку с камнем на шее.
Разведённая государыня скорбно склонила голову.
— Так-то лучше. Если будешь умницей, мы с тобой поладим. Синяки и шишки по дороге в Константинополь пройдут, и тебя купят в какой-нибудь состоятельный дом пестовать детишек. — Повернувшись к Касану, он определил: — Я её беру за тридцать шэлэгов.