Печенег оживился:
— Вай, господина, мало: благородный кров, дорогой товар. Надо прибавлят.
— А зачем уродовал? На кого руку поднимал — не видел?
— Вай, прости. Глюпый, не подумал. Плёхо поступал. Запляти, пожалюста, сорок.
— Тридцать пять, и баста! Выводи другую.
В общей сложности хазар приобрёл двадцать девять человек. Их сводили в баню и переодели — пусть в недорогое, но целое и чистое платье, выдали сандалии с деревянной подошвой. Накормили приличной бобовой тюрей, а затем погрузили в трюм парусной ладьи. Рано утром ладья отвалила от пристани Семикаракора и стремительно заскользила вниз по реке, называвшейся по-тюркски Бузан, а по-русски — Дон (от аланского «дон» — «река»), У Самкерца их уже поджидали остальные гружёные корабли из числа каравана Мара Яакова. Впереди был Константинополь.
9
Мнимая весть о кончине Ирмы-Ирины прибыла в Итиль с нарочным из Хазар-Калы накануне Песаха — главного иудейского праздника. Слово «песах» значит «миновать»: ведь, согласно Библии, Божья кара миновала дома иудеев, специально отмеченные кровью ягнёнка, и постигла жилища только египтян. За столом в этот день едят «мацу» — пресный хлеб, горьковатый лук-латук, окунаемый в подсоленную воду, и ещё «харосет» — смесь вина, специй, фруктов и орехов. А крутое яйцо и баранью кость оставляют нетронутыми — в виде жертвоприношения. Каждый иудей, отмечая Песах, должен выпить четыре кубка красного вина. В синагоге при этом читают Песню Песней.
— Ваше величество, — обратился Наум Парнас к каган-беку, — как прикажете распорядиться о покойнице Ирме? Тело оставить в Беленджере или же доставить в Итиль для захоронения в царской усыпальнице?
После выпитого вина самодержец находился в немного подавленном состоянии духа. Он был не доволен собой. Новая женитьба принесла одни огорчения: Ханна оказалась совершеннейшей дурой, говорившей исключительно о еде и нарядах, а беседы на отвлечённые темы — о поэзии, смысле жизни или кознях Константинополя — вызывали в ней приступы зевоты; тёща Дина распоряжалась в Сарашене, как в своей кладовке, выгоняла слуг, честных, преданных, и брала других, явно вороватых, отправляла сокровища из казны братьям и племянникам на Босфор в качестве подарков и плела интриги, добиваясь провозглашения внука Натанчика первым наследником престола; а Ицхак Коген всех измучил пунктуальным и неукоснительным исполнением всех мельчайших предписаний Талмуда — что нить, что есть, как себя вести в каждом случае жизни... И теперь — это сообщение о смерти Ирмы! У Иосифа было тяжело на душе. Ведь на нём лежала частица вины за её кончину — не сошли он супругу в Хазар-Калу, вероятно, что она была бы жива... Да, монарх давно уже сожалел о предпринятом им разводе. О потере близкого, умного, дружески настроенного к нему человека, матери его сыновей и дочери. От добра нелепо искать добро. Счастье — такое хрупкое, как сама наша беззащитная жизнь; поломать, испортить и отнять легко, а вернуть и восстановить — чаще невозможно...
— Нет, не надо Ирму везти сюда, — покривился царь. — Пусть покоится в Беленджере. Но в Хазар-Калу следует послать дознавателя: по какой причине преставилась, кто недоглядел? Наказать любого из всех причастных — и без снисхождения! А царевну Сарру я хочу видеть в Семендере: буду там на кочевье и тогда решу, где ей надлежит дальше жить.
Вскоре после Песаха государь собрался на отдых в свой любимый город Семендер, где он проводил самые приятные летние месяцы. Ханна уезжала в другую сторону — в летнюю резиденцию царицы на озере Варашан (современное название — Сарпа). Их прощание было знаменательным.
— Говорят, у вас там гарем? Двадцать пять наложниц? — сетовала она, морща носик. — И не стыдно вам, правоверному иудею? Изменять жене, погрязать в разврате? Вы ведь не хорезмшах!
Царь сидел напротив и играл кисточкой на шнурке халата, ничего не произнося.
— Может быть, возьмёте меня с собой? — продолжала та. — Я бы с удовольствием искупалась в Гурганском море[2]. И отведала бы тёмного дербентского винограда. Мне в моём положении это весьма полезно.
— Что? В каком положении? — равнодушно спросил Иосиф.
Женщина потупилась:
— Осенью надеюсь разрешиться от бремени.
У него на лице возникло добродушное удивление:
— Да неужто? Вы затяжелели?
Покраснев, государыня ответила:
— Бабка-повитуха считает, я на третьем месяце.
Он поднялся и поцеловал её в шею: