— Ты — императрица! — улыбнулась аланка. — Неисповедимы пути Господни... Год назад — кто бы мог подумать, а теперь — очень даже просто. Говорят, Константин долго не протянет...
— Да, он ездит на тёплые воды Бруссы, но они помогают временно.
— Рад ли Иоанн своему назначению в Малую Азию?
— Горд необычайно. Под eго началом — треть вооружённых сил всей империи. Стоит захотеть — можно брать в осаду Константинополь!
— Я надеюсь, у него достанет ума этого не делать?
Танцовщица высунула язык:
— Э-э, кто знает, кто знает... Сколько армян из рода Гургенов сделалось стратегами? Кроме Ио — Варда Склер и Никифор Фока. Силища огромная. Если они сплотятся, ни один император не устоит!
— Уж не хочешь ли ты сказать...
— Тс-с, молчи. Будущее покажет.
(Забегая вперёд, скажем откровенно: так оно и случилось. После смерти Константина Багрянородного император Роман правил всего четыре года. Феофано-Анастасо выгнала из дворца вдовствующую императрицу Елену и сослала в дальние монастыри всех его сестёр. Родила мужу четверых детей, но затем избавилась от него самого, отравив хладнокровно. К власти пришёл Никифор Фока, Феофано сначала вышла за него замуж, а потом участвовала в заговоре вместе с Иоанном Цимисхием, в результате чего Никифора закололи, а Цимисхий сел на трон в Вуколеоне... Впрочем, он не забыл давнего предательства дочери кабатчика: не женился на ней, выслал в монастырь, сам же сочетался законным браком с одной из сестёр Романа II — Феодорой…)
После свадьбы Анастасо и принца Романа дом Цимисхия словно вымер. Вся прислуга ходила на цыпочках, зная, что хозяин переживает, и боялась потревожить его покой. Только годовалая дочка ничего не ведала и агукала в своё удовольствие, ползая по ковру и пытаясь становиться на ножки. А в один из последних майских дней на пороге детской вырос её отец — несколько бледнее обычного, спавший слегка с лица, но уже совсем трезвый и с решительностью в глазах. Посмотрев на девочку и сидевшую рядом с ней Ирину, он проговорил:
— Тридцать первого мая отбываю к месту новой службы. И ещё не известно, как судьба моя повернётся — может быть, убьют, может, в плен возьмут: сарацины — воины искусные, с ними ухо надо держать востро... И поэтому хочу позаботиться о малышке. Без меня бедная останется никому не нужной: на её мать рассчитывать больше не могу. И решил поэтому: пусть пока живёт под присмотром инокинь в женском монастыре Святой Августины. Дочку повезём туда завтра на рассвете. Упакуй необходимые вещи, приготовь еду и питьё на дорогу — ехать туда примерно пять часов. О повозке и лошадях я уже распорядился.
«А со мной как же будет?» — чуть не сорвалось с языка рабыни, но она предусмотрительно промолчала, не осмелившись совместить собственную драму с драмой господина. И, когда успокоилась, здраво рассудила: «Вот и замечательно. Раз ответственность за ребёнка у меня отнимают, я ничем не связана и могу подумать о собственной участи. А тем более, что корабль норманна отплывает первого числа к берегам Тавриды. Опоздать нельзя».
Речь она вела о купце Иоанне, жившем на Руси. Он происходил из норвежских викингов: те на кораблях плыли из Скандинавии по Балтийскому морю, попадали в Северное, миновали Ла-Манш, огибали Испанию и затем устремлялись к Константинополю. Тут они крестились и оседали, поступая на военную службу к императору. Кое-кто впоследствии шёл по гражданской части, например в купцы. Дед и отец Иоанна торговали с Русью, доставляя в Киев дорогие материи, драгоценности и косметику, а оттуда привозили пушнину, лыко, мёд, кожу и рабов. Их профессия перешла ко внуку; он зашёл ещё дальше — сделался киевлянином и женился на русской. Приезжал с товарами в октябре — после сбора нового урожая, продавал их в Константинополе осенью и зимой, закупал местные изделия и весной возвращался восвояси. Дочка Негулая познакомилась с Иоанном года два назад, проживая ещё у Кратероса: «русский викинг» уважал кухню «Серебряного коня» и частенько заходил отобедать. От кого-то узнал, что в рабынях трактирщика ходит прежняя царица Хазарии; а поскольку Киев был тогда данником хазар, это сообщение показалось торговцу невероятным; он велел привести к нему самозванку, выдающую себя за «покойницу Ирму». Женщину позвали. Иоанн учинил ей пристрастный допрос (оба говорили по-гречески), в результате которого констатировал, что она не врёт. «Бог ты мой! — восклицал купец. — Я ушам не верю. Расскажу моим киевским друзьям — те поднимут на смех, скажут — повредился в уме... Да, дела-а!..» Предприимчивая аланка с ходу сообразила: если оказаться на корабле у норманна, убежать от него по пути к Днепру можно без труда. И спросила ласково: «Не желаете выкупить меня у кабатчика? Думаю, хазары вам отвалят приличные деньги, лишь бы заполучить непокорную беглую государыню и отдать её каган-беку». Скандинав замахал руками: «Нет, в политику я не лезу. И держусь от властей подальше, всяких — и хазарских, и русских, и греческих. В Киеве говорят: «С сильными не водись, а с богатыми не судись». У меня есть моя семья и моё любимое ремесло. Этого достаточно. А в политике — помогая одним, наступаешь на мозоли другого; вдруг другой потом придёт к власти и наступит на тебя самого? Нет, избави Бог! Мне такого не надо». Так ни с чем они тогда и расстались. А в начале мая Иоанн-купец с ней столкнулся у Царского портика в центре города: там располагались книжные лавки, и Ирина в них частенько бывала, чтобы просмотреть новые сборники стихов или богословских трактатов. Стоили они, рукописные, очень дорого, и на их покупку у неё денег не хватало, но зайти полистать свежий фолиант и послушать умные суждения по его поводу завсегдатаев этих лавок — переписчиков книг, педагогов, студентов — ей всегда очень нравилось, и какие бы поручения ни давали гувернантке хозяева, отпуская из дома, дочка Негулая обязательно заворачивала к Царскому портику. И не так давно увидала здесь торговца из Киева — он платил за какой-то солидный том, чья обложка была обтянута хорошо выделанной кожей. Обратив на неё внимание, Иоанн приветливо улыбнулся: