Подобные по остроте конфликты практически неизбежны, если этносы принадлежат к принципиально различным суперэтносам, тем которые до появления этого термина именовались “цивилизациями”, “культурами” или “мирами” (например: “Исламский мир”, “Западная цивилизация”). Неразрешимость конфликта при столкновении суперэтносов объясняется тем, что любой “суперэтнос не способен к дивергенции” (42). И если в биологии под дивергенцией понимается расхождение признаков и свойств у первоначально близких групп организмов в ходе эволюции (43), то в отношении суперэтноса это значит, что он не способен изменятся в процессе эволюции.
Проблема конфликтности новых европейских этносов усугубляется ещё и тем, что политика европейского мультикультурализма “провоцирует сегрегацию групп, порождая искусственные границы между общинами и формируя своего рода гетто на добровольной основе” (8), причём и “сами диаспоры очень рады капсулироваться, замыкаться, создавать такие скромные исламские анклавы внутри Европы” (6).
А потому “в замкнутых исламских кварталах Берлина, Лондона или Парижа молодежь имеет значительно меньшие возможности социализации и адаптации к местным условиям, чем их сверстники, живущие вне этих добровольных гетто” (8), что приводит к “крайне низкому образовательному уровню этих диаспор, их абсолютному отрывы от корневой культуры” (6).
Но основной причиной этой постоянной борьбы цивилизаций является несовпадение моральных ценностей (44), ибо, когда сталкиваются моральные суждения из разных нормативных систем, нет оснований для выбора между ними (45). Иначе говоря, как верно подметил политолог А. Мигранян: “Мораль и политика - принципиально разные сферы. В сфере морали недопустимы компромиссы” (38).
Проблема усугубляется тем, что в Европе большинство новобразующихся этносов являются составляющей частью Исламского мира и придерживаются мистической морали, а коренные Европейские этносы являются создателями и приверженцами либеральной морали. Конечно влияние религиозной морали (в данном случае христианской) сказывается и на формировании Европейской морали, но многовековое сосуществования христианской морали с либеральной моралью и прогрессирующий антиклерикализм западноевропейского общества привели к тому, что служители христианской церкви начали постепенно усваивать идеи либерализма, проникаться духом религиозного модернизма и даже менять своё отношение к принципиальным постулатам христианской морали.
Так вполне логичное с точки зрения либеральной морали прекращение уголовного преследования геев (статья 12 Всеобщей декларация прав человека: “никто не может вмешиваться в личную и семейную жизнь”) заставило большинство протестантских церквей перестать признавать гомосексуальные отношения греховными и даже одобрять церемонии благословения гомосексуальных пар (46).
Но “ислам… это очень ригидная, то есть жесткая религия, которая не трансформируется, не учитывает изменений, которые происходят в мире” (47). И “дальнейшая судьба мультикультурализма в Евросоюзе будет зависеть от того, как смогут ужиться друг с другом христианские и светские ценности современной Европы с непримиримой и плохо поддающейся ассимиляции мусульманской общиной…. Фактически, ислам своим существованием как культурный и социальный феномен в современной Европе поставил под вопрос само сосуществование идеи мультикультурализма как политико-социальной конструкции” (48).
Эти факты объясняют и отсутствие кризиса мультикультурализма в Канаде, в которой, кстати, понятие мультикультурализма появилось ещё в конце 1960-х годов и являлось вначале просто “новым правительственным курсом”, направленным на то, чтобы “увести политические дебаты от противостояния англофонов и франкофонов и тем самым избежать дальнейшей поляризации канадского общества” (23). Всё дело в том, что и англофоны, и франкофоны, несмотря на определённые культурные различия, придерживаются в основном одной и той же либеральной морали, а “представители этнических групп не смотрятся как иные, если они соответствуют общему умонастроению и ценностям страны” (49).
Проблема отсутствия толерантности ислама усугубляется тем, что в “настоящее время, в условиях постколониализма, в исламе активизировался “исламский фундаментализм” — течение, декларирующее необходимость возвращения мусульман к строгому соблюдению требований Корана и других, священных для данной религии книг, а также “освобождения мусульманских земель от колонизаторов” (50). Причём “современные виды миграции, как вынужденной, так и добровольной, могут рассматриваться как территориальная экспансия”, поскольку исламские “государства, как правило, оказывают поддержку родственным себе этнокультурным или конфессиональным группам, находящимся на территории другого государства (51).