Пастор (смотрит на часы). Позвольте откланяться. И так уже опоздал.
О-Маки. Столько беспокойства доставили вам. (Горничной.) Подай господину пастору ботинки.[3](Пастору.) Вам лучше выйти здесь…
Горничная приносит ботинки.
Пастор. Большое спасибо. Итак, до свиданья. Берегите себя.
О-Маки. К сожалению, не могу проводить вас.
Пастор поспешно выходит в сад. О-Маки поправляет кимоно и надевает хаори. Сэцуко садится за пианино, обхватив голову руками и уставившись в одну точку. Умпэй, поторапливая тетушку, идет к лестнице. Тетушка следует за ним, приговаривая: «Вот беда-то. Я так боюсь, так боюсь…»
Гул голосов собравшейся у дома толпы становится громче.
Действие второе
Прошел примерно час. Комната в японском стиле на втором этаже. Прямо в глубине – галерея, за ней – вид на реку с крутым берегом.
На диване с газетой в руках лежит Умпэй. Он чем-то встревожен. Рядом чинно сидит Сэцуко, уставившись в одну точку. Снизу то и дело доносятся громкие голоса.
Умпэй (спохватившись). Ты что-то сказала?…
Горничная приносит чай.
Эти хамы все еще там орут? Горничная. Кто?… А, да. Умпэй. Что им, собственно, нужно?
Горничная. Не знаю. Там не поймешь. То плачут, то кричат. Умпэй. Пора с этим кончать. Но мать упряма до глупости…
Горничная уходит.
(Отпивает чай.) Никто из вас не знает, почему я расстаюсь с фирмой, а причины весьма серьезные. Мне не безразлична судьба рабочих, у которых будет теперь новый хозяин. Но им это неизвестно. Подстрекаемые разными типами из профсоюза, они губят себя. А тут еще этот тупица Кавасаки, твой муженек, прочел несколько красных книжек, пришел в ярость и лезет не в свое дело. Совершеннейший болван! Мир не так прост, как всем вам кажется. Глупцы… А в Кавасаки я сам ошибся. (Смотрит на часы и досадливо щелкает языком.) Сэцуко, поди скажи матери, чтоб кончала… Впрочем, погоди. Пусть их… Ты хотела мне что-то сказать?… Как там тетушка?
Сэцуко. Она, наверно, во флигеле. Позвать?
Умпэй. Не надо. (После небольшой паузы.) Сэцуко! Ты не знаешь, сколько примерно сбережений у мамы?
Сэцуко. Каких сбережений?
Умпэй. Я имею в виду деньги, оформленные на имя тетушки.
Сэцуко. А разве есть такой вклад?
Умпэй. Мама ничего не говорила?
Сэцуко. Нет, ничего…
Умпэй. В самом деле? (Как бы про себя, уставившись в потолок.) Так, поезд в шесть тридцать… Приеду к восьми…
На сцене постепенно темнеет.
Сэцуко (вкрадчивым голосом). Папа!
Умпэй (выведенный из раздумья). Что, Сэцуко?
Сэцуко. Помнишь, как я, сидя у тебя на коленях, гадала тебе, когда была маленькой?
Умпэй (думая о другом). Угу…
Сэцуко. Ты часто спрашивал меня, чего следует ожидать: падения или повышения курса на бирже, и я, ничего не понимая, смело отвечала, что сегодня курс упадет или, наоборот, повысится… Сама не знаю, почему я вдруг это вспомнила… Потом я заболела, тебя долго не было дома, но, узнав о моей болезни, ты приехал – кажется, на третий день. Я почему-то раскапризничалась, стала кричать, требовать, чтобы ты ушел из комнаты.
Умпэй. Ага, было такое… Вот тогда-то я, ты знаешь…
Сэцуко. Да, пожалуй, это послужило толчком, с тех пор ты принял христианство…
Умпэй. Да, я хорошо это помню. Твоя болезнь сильно меня напугала… Ты вообще была трудным ребенком. С тобой всегда было нелегко. Во всяком случае, тебе я никогда не мог лгать. (Смеется.)
Снизу доносятся громкие голоса.
Сэцуко. С тех пор как ты начал ходить в церковь, в доме как будто сразу стало светлей, мама выглядела такой счастливой… Как хорошо было тогда.
Слышен детский плач.
Умпэй. Что там такое?
Сэцуко. Наверно, ребенок… Но на этот раз, приехав домой, я поразилась, до чего все переменилось. Мама опять грустит… И знаешь, папа… В общем, Сэцуко хочет снова стать твоей маленькой дочкой, как прежде… Я возвращаюсь домой.
Умпэй. Что это вдруг?
Сэцуко. Слушай, папа. Тоскливо жить под одной крышей и в то же время не иметь рядом никого, кому можно было бы излить душу. Вот и маме, наверное, как тяжело! Не надо было мне уезжать в Токио… Конечно, в делах я тебе не советчик, но все равно легче, если рядом родная душа… Мне так хотелось бы утешить тебя, ободрить… С Кавасаки я расстаюсь.
Умпэй. Ты хочешь развестись?!
Сэцуко. Да… Я решила это уже давно… Хочу посоветоваться с тобой.
Умпэй. А Кавасаки согласен?
Сэцуко. Ему тяжело, но он говорит, что ничего другого, пожалуй, не остается. Мы с ним много беседовали на эту тему и пришли к единому мнению, только я никак не могла решиться, все жалела его. А теперь наконец решилась.
Умпэй. Гм… (Задумывается.)
Сэцуко. Мне все казалось, я буду тосковать без него, но теперь эти страхи прошли. Я полна новых и светлых надежд…
Входят Кадзуо и Тэруко.
Кадзуо. Что это вы в темноте сидите? (Включает сеет.)
Комната освещается.
Просто чудеса! Поразительно! И откуда только они таких слов понабрались?
Умпэй. Все еще болтают?
Кадзуо. Беда, когда женщина берет на себя роль адвоката.
Умпэй. А все потому, что решила проявить благородство. Глупость, да и только.
Сэцуко. А о чем же переговоры?
Кадзуо. Какие там переговоры! Самонадеянная демагогия, вот и все. Начали с того, что было, когда они арендовали нашу землю. Видимо, наслушались подстрекателей из союза. Получается, будто наша семья богатела за счет нескольких поколений арендаторов и рабочих… Вспомнили времена, когда землю покупали согласно старым законам… Тогда, дескать, давали им ссуды под низкий процент… При кабинете Вакацуки… Дела давно минувших дней… Красивые слова. А теперь жалуются, что их якобы заставили покупать землю втридорога, из-за этого им пришлось влезть в долги…
Умпэй. Х-хм…
Кадзуо. Потом, дескать, началась депрессия и цены на землю резко упали, в чем они тоже считают виновными нас… И вот не прошло и пяти лет, как банк, ссудивший им деньги, конфисковал у них рисовые поля, а заодно и усадьбы. Обобрали их, выходит, до нитки, так что пришлось наниматься на текстильную фабрику, а заработки там низкие, рабочий день очень длинный. Мол, из них выжали все соки, остались кожа да кости, а теперь еще увольняют. И все это говорится с таким запалом, что даже полицейские растерялись…
Умпэй. Чего же они все-таки хотят?
Кадзуо. Требуют гарантий, что увольнений не будет, даже если на фабрике появится новый хозяин. И просят мать поговорить с тобой об этом, пока ты еще глава фирмы!
Умпэй. Что за чушь!
Кадзуо. И еще: выходное пособие, обещанное тобой, – сущий пустяк.
Тэруко. Сэцуко, там ужас что делается. Младенцы мочатся прямо на пол, чай пролили, пол весь мокрый…
Умпэй (с досадой). Попроси маму, пусть скажет, что больна, и кончает с этим делом.
Кадзуо. Да, Тэруко! (Выходит.)
Тэруко. Сэцуко, пойдем со мной! Ты только приоткрой дверь и посмотри… До чего интересно! (Уходит.)
Умпэй (берет газету, но тут же откладывает). Сэцуко! У меня к тебе просьба.
Сэцуко (радуясь ласковому тону отца). Пожалуйста.
Умпэй. Собственно говоря, у меня сейчас… Ну, сама понимаешь… Речь идет о сбережениях мамы… Мне самому неловко заводить разговор об этом. Как ты думаешь, даст она мне взаймы?
3
В японских домах не носят обувь. В до блеска отлакированных коридорах или прихожей ходят в специальных тапочках, но, попадая в комнаты, их тоже снимают. Уличную обувь оставляют в заниженной, по сравнению с полом в остальных помещениях части прихожей, вымощенной либо плитками, либо плоскими камушками; в крестьянских домах иногда просто – с утрамбованной землей.