— Только то, что он говорил из северной части города.
Карпентер встал и пошел к двери. Ему хотелось сказать что-нибудь язвительное, выместить неудачу, но он не мог найти в себе слов. Нельзя бить собаку, которая и так уже хромает, у которой на шее парша. Ему было нечего сказать. Ведь они были взрослыми людьми. Не детьми, которых можно запугать. Все взрослые, и все старались, и все столкнулись с этой заразой, которая их так беспощадно пожирала.
— Я отправляюсь к Чарлзворту. Это парень из посольства. Вы меня можете найти там… Пока.
— Я буду здесь.
Конечно, он будет. Куда ему еще деваться? Для Джузеппе Карбони не будет свободного от пошлины посольского скотча, и он не может захлопнуть дверь перед проблемой с надежностью в семьдесят процентов. Карпентер может уйти и не посмотреть на Карбони, что он и сделал, пройдя по коридору к лестнице.
Через внутреннюю дверь в святилище вошел Франческо Веллоси. На его лице была неприкрытая ненависть, жестокая и всепоглощающая, что свидетельствовало о том, что он слышал слова Тантардини.
— Я говорил вам, Карбони, чтобы вы были осторожны, говорил вам…
— Вы говорили мне…
Появился проблеск сочувствия:
— Есть что-нибудь?
— В настоящий момент ничего существенного, ничего имеющего значение.
Обняв друг друга за талию, как бы утешая друг друга, двое мужчин вышли из комнаты и направились к забранному проволочной сеткой лифту, чтобы подняться на пятый этаж.
Они могли обеспечить прослеживание на расстоянии немногим более трех тысяч пятисот квадратных километров от Витербо на севере до Ля Сторта на юге, в то время как заданным пределом для них был прибрежный городок Чивиттавеккиа, а восточным — автострада Рим — Флоренция. Это было то, что могли обеспечить техники, располагавшиеся в подвальных помещениях. Это была слишком большая площадь, чтобы открыть охоту на человека, слишком большая, чтобы двое мужчин могли распрямить плечи.
Когда они вышли из лифта, Веллоси тихо сказал:
— Они вас распнут, они скажут, что она не должна была разговаривать со своим сообщником, что вы не должны были ей этого позволять.
— Это был единственный шанс заставить его поговорить подольше.
— Кто это вспомнит? Вас разорвут на части, Карбони, это будет развлечение для диких собак.
Все еще обнимая друг друга и сблизив лица, они посмотрели друг на друга: Карбони вверх, а Веллоси вниз. Их взгляды встретились.
— Но вы остаетесь со мной, Веллоси.
Только улыбка, только рука напряглась и сжалась в кулак на рубашке Карбони, и они прошли в центр операции.
Головка ребенка с победоносной улыбкой на лице появилась в двери кухни.
— Мама, — жалобный оклик. — Можно мне посидеть с папой?
— Сегодня ты был плохим мальчиком.
— Прости, мама…
У нее не было сил с ним бороться. Ей было приятно, что мальчик вышел из своей комнаты, преодолев стыд, и теперь ее гнев прошел, но она все же попыталась его шлепнуть. Бог знает, они оба боготворили своего сына.
— Папа устал.
Она слышала равномерный отдаленный храп, поглощенная пища разливалась по его телу теплом, он старался восстановить потраченную за день энергию.
— Ты можешь с ним посидеть, но не беспокой его, не буди его…
Ребенок не стал ждать, чтобы мать передумала. На своих легких босых ножках с развевающейся свободной пижамой он побежал через кухню в гостиную.
Мать прислушалась.
— Папа, ты спишь? Папа, можно я расскажу тебе, что я видел в лесу? Папа, пожалуйста…
Она схватила полотенце и ринулась через комнату, окутанная пеной раздражения, и зашипела на него из дверного проема так, что ее шипенье стало слышно на диване, где ребенок примостился рядом со спящим отцом.
— Что я тебе сказала? Чтобы ты его не будил. Еще одно слово и пойдешь в постель. Оставь папу в покое. Поговоришь с папой утром.
— Да, мама. Можно мне посмотреть программу?
На старом экране показывали концерт, гармонию нот, страдающую от искажения старым телевизором. Она кивнула головой. Это разрешалось. Для мальчика было полезно сидеть рядом с отцом.
— Но не буди папу… и не спорь, когда я позову тебя ложиться спать.
18
Звук шагов возвращающегося Джанкарло издалека донесся до Джеффри Харрисона. Его возвращение было неуклюжим и шумным, словно тишина и осторожность больше не имели значения. Шум распространялся в тишине леса, где никакой звук не мог соперничать с хрустом ветки под ногой, с шелестом палого листа. Сможет ли он по лицу юноши, когда тот вернется, определить его настроение и меру опасности? Будет это благословением или новой мукой? Лучше узнать об этом пораньше, пока юноша еще далеко от него, лучше узнать новости, пока это существо еще далеко.