— Мы еще можем проиграть, — сказал Карбони, обращаясь к Веллоси.
— Не все, мальчишку мы возьмем.
— А это важно?
— Это трофей для меня, чтобы повесить его на стену. Они уничтожают нас, эти подонки. Из-за них у нас образуются мозоли в мозгах, из-за них черствеют наши чувства и это происходит до тех пор, пока хороший человек, человек уровня Франческо Веллоси не начинает верить только в возмездие и становится настолько слеп, что для него не имеет значения жизнь невинного человека.
— Когда вчера вечером вы были в церкви, Франческо…
— Я молился, чтобы я сам собственной рукой имел возможность пристрелить этого гаденыша.
Карбони взял его за руку. Они вышли вместе, ощутив теплый воздух ночи. Конвой был готов, дверцы машины открыты, мотор работал.
Влажность земли, поднимавшаяся сквозь подстилку из листьев, досаждала костям Джанкарло до тех пор, пока он не начал раздраженно вертеться и покров сна отлетел от него. Его тело точил голод, глубоко в него проникала ночная прохлада. Он ощупал землю в поисках пистолета, и его рука коснулась металла. P38, я люблю тебя, мой P38, подарок лисенку от Франки. Иногда, неожиданно просыпаясь в незнакомом месте, он приходил в себя несколько минут, прежде чем осознавал, где находится. Но не сейчас. Сегодня при пробуждении его ум прояснился мгновенно.
Он посмотрел на светящийся циферблат часов. Около трех. Шесть часов до времени, которое назначила Франка, чтобы Джеффри Харрисон получил воздаяние по заслугам. Через шесть часов солнце поднимется высоко, холод тьмы отступит под обжигающим дыханием жары, и лес снова будет умирать от жажды и томиться без влаги. В ту ночь с Альдо Моро, должно быть, было двое или трое. Двое или трое, чтобы разделить отчаянное одиночество палача, пока он готовил свое снаряжение. Двое или трое, чтобы послать в него пули… чтобы вина пала не на одного, чтобы разделить ответственность… Вина Джанкарло? Вина это для тех, кто принадлежит к среднему классу, вина падет на виновных. Нет вины на тех, кто работает на благо революции, кто борется за пролетариат. Двое или трое доставили Моро на пляж из аэропорта Фьюмичино. И сумели скрыться. А каков путь отступления для Джанкарло?
У него нет плана, он не подготовлен к этому, нет надежного дома, нет запасной машины, нет помощника.
Франка подумала об этом?
Для Движения это неважно. Самое важное атаковать, а не отступать.
Они будут охотиться за тобой, Джанкарло, охотиться, чтобы отнять у тебя жизнь. Они располагают умами самых способных людей, они будут охотиться на тебя целую вечность, до тех пор, пока тебе будет некуда бежать. У врага есть машины, неуязвимые и неутомимые, вызывающие к жизни память, которая никогда не слабеет.
Но это был приказ. Приказы никогда не даются в расчете на обстоятельства. Движение сопряжено с огромными жертвами.
А есть ли для Движения смысл в убийстве Аррисона? Не тебе судить. Солдат не обсуждает приказы. Он действует, он подчиняется.
Насекомые резвились на его лице, покусывая и покалывая его щеки, находя полости в его ноздрях, мочках ушей. Он смахнул их.
Почему этот ублюдок Аррисон должен спать? Когда ему предстоит умереть? Как он может? Человек, не имеющий веры и убеждений, кроме эгоистической жажды собственного выживания. Как он мог уснуть?
В первый раз за много часов Джанкарло вызвал в памяти образ своей комнаты в Пескаре на берегу моря. На стенах яркие афиши Алиталии, деревянная фигурка Христа, портрет папы Павла Шестого в тонкой рамке, вырезанный из какого-то журнала, письменный стол с учебниками, где днем после уроков он занимался, платяной шкаф, где висели выглаженные белые рубашки, предназначенные для воскресенья. Коварный и засасывающий мир, залитый светом, обычный, нормальный. Джанкарло, стереотип которого одно время состоял в том, что он сидел за столом рядом с матерью, а вечером помогал отцу в лавке. Это было давно, давным-давно, когда Джанкарло двигался по конвейеру, когда его отливали, придавая ему точно такую же форму, что и другим юношам с его улицы. И Аррисон был таким же.
Но пути разошлись… разные дорожные знаки, разные назначения. Боже… но это был одинокий путь… страшный и зловещий. Это твой выбор, Джанкарло.
Он снова хлопнул себя по лицу, чтобы избавиться от насекомых, и картина исчезла. Исчезла вместе с запахами дома, и вместо нее появился образ мальчика, фотографии которого были прикреплены клейкой лентой к приборным доскам тысяч полицейских машин, черты которого появились в миллионах экземпляров газет, имя которого внушало страх, рука которого держала пистолет. Он никогда больше не увидит Франку. Он знал это, и мысль об этом вызывала судороги где-то внутри. Никогда в жизни. Никогда больше он не коснется ее волос, не будет держать в руках ее пальцы. Только память, память рядом с воспоминаниями о комнате в Пескаре.