(— Ну, не дурак? Посмотрите только на него. Вот что значит нарваться на сволочь. Мать его так! Который час? Шесть. Открывают в девять. А льет как из ведра.)
— Вот когда прополощешься, шушваль! — притормозив, проехал велосипедист. Начиналась ночь, ее ночь, ночь, которую предназначали ей ангелы и пустота. Глэдис плелась по проспекту Хуареса. Пахло газом. Где были другие, люди, которых она могла бы любить? Не было ли где-нибудь здесь теплого дома, где найдется место и для нее? Ее родные…
отец был птицелов; он с раннего утра уходил на ловлю, и мать готовила ему кофе, добавляя в него спиртного, а мы приводили в порядок клетки. Жили мы у моста Ноноалько. Меня назвали Гауденсиа. Угораздило же меня родиться двадцать второго февраля! Летом кровля из листового железа накалялась, и у всех закипала кровь. На одной койке спали родители с маленьким, на другой — я с братьями. Я даже не поняла, да так и не узнала, кто из них сделал мне пакость. Но кровля была накалена, и все мы, огольцы, распалялись и уж не знали удержу. Мне было тринадцать… Так вот и начинают. А потом я уж больше их не видела.
У отеля «Прадо» ей встретилась компания высоких мужчин и белокурых женщин в драгоценностях, куривших сигареты. В зубах у них поблескивали мундштуки. А они даже не были гринго, говорили по-испански.
— Побыстрее, Пичи, схватим такси.
— Иду, chéri[2]. Только поправлю накидку.
— Увидимся у Бобо, Норма. Не опаздывай, оргии обязывают к британской пунктуальности…
— И, кроме того, когда начинается вакханалия, каналья Бобо подменяет ром «негрита» текилой.
— Чао, милочка!
и походили на богов, снизошедших сюда, на тротуар, и возвышавшихся, как статуи, над всеми остальными, точно над жалкими червями, да что над остальными, над ней самой, бессознательно присоединившейся к ним, ощущавшей себя родной сестрой торговцев выцветшим барахлом, хафпрайс, беричип[3], продавцов лотерейных билетов, газетчиков, нищих, таксистов, людей в промасленных рубашках, платках, вельветовых брюках, рваных сандалиях, которые нескончаемым потоком двигались по проспекту. Но в ближайшем табачном киоске, притулившемся между двумя ларьками — с сумками из крокодиловой кожи и с засахаренными земляными орехами, — она купила за два песо алюминиевый мундштук.
Хуниор трещал, как сорока, не забывая в то же время тискать грудь Пичи. Такси то и дело встряхивало — в дождливую ночь колдобин не избежишь, — и каждый раз при этом Хуниор наваливался на Пичи. Она отвернулась и посмотрела на часы.
— Увидишь, какие сногсшибательные вечера устраивает Бобо… Там будут поэт Мануэль Самакона, Эстевес, философ-экзистенциалист, принц Вампа (этот прямо из комедии плаща и шпаги), Шарлотта Гарсиа, ее весь мир знает, и куча всяких аристократов, художников, педерастов: словом, весь Мехико. Бобо время от времени вдруг меняет освещение, и его не шокирует, если какая-нибудь парочка на полчасика запирается в его туалетной. Все это люди, умеющие жить! Мой отец фантастическая личность. Всякий раз, когда я собираюсь к Бобо, он ворчит за своим corn-flakes[4]: «Развратники, алкоголики, наркоманы». Просто смешно, правда? Бедный старик только так и умеет говорить — как будто составляет опись имущества. И вечно у него одна и та же песня: он, видите ли, self-made man[5]. Но пока он выдает мне месячное содержание, я молчу, пусть только гонит монету.
Пичи положила на плечо Хуниору свою головку в кудельках, как у пуделя.
— Как это восхитительно, Хуниор! Ты знаком со столькими интеллектуалами! Ведь это, как говорится, сливки общества. Не думай, мне тоже стоило большого труда добиться самостоятельности и отделаться от этих занятий по психологии — один бог знает, какой комплекс у меня развился бы от них. Хм-м, каким «Yardley»[6]от тебя пахнет…
Такси остановилось перед большим домом — балконы, облицованные цветной мозаикой, стеклянная гладь фасада, — из penthouse[7] которого доносился звон бокалов.